Вот, наконец, и печальный, сиротливый домишко, который он, человек без предрассудков, снял всем назло, хотя именно здесь провел свои последние дни утонувший в прошлом году школьный товарищ. Призрак его в доме не являлся, но казалось, стены еще хранят мучительные вздохи, а половицы скрипят от несчетных грузных шагов, что притупляли тоску и изнуряли тело, иначе неспособное уснуть.

Дождь лил целый день. Под вечер пришла почта с газетой. Ему даже не понадобилось срывать бандерольку, чтобы прочитать год издания — 107-й.

— Сто семь! — тихонько пробормотал он. — Удивительные все-таки бывают случайности! Опять те же цифры, что и на скале. И как странно, что я живу в этом доме, где в прошлом году жил он, в таких же прискорбных обстоятельствах. Может, это знак, что и мне надобно утопиться?

Ни спокойствия, ни счастья, ни радости — ничего не осталось. Вместе с детьми он словно бы потерял и духов-хранителей. Не с кем поздороваться утром, некого поцеловать вечером, не с кем поиграть, не о ком позаботиться, некого любить и не от кого ждать любви. Обреченный одиночеству, он чувствовал себя затравленным, загнанным в угол. Кругом неудачи и неприятности, работать не хочется, по ночам снятся кошмары, до жути реальные, хотя он не придавал им значения и по-прежнему не боялся темноты.

Днем «он бродил без цели, умирая», медленно, но верно, — так он описывал свое состояние.

Но куда бы ни направился, он неизменно выходил к Серебряному озеру и сидел там в лодке, хоть о рыбалке не помышлял. Часто устраивался на ребячьей скале и искал во мху следы детских ног, а не то прижимался к камню ухом, словно желая услышать милый веселый смех и невинные шуточные препирательства. Все исчезло, безвозвратно, и даже время не исцелит эту рану, ведь, если он когда-нибудь и увидит их снова, они уже будут мерзкими взрослыми людьми, а не любящими, благодарными, невинными малышами, чьи души и тела чисты, как вешние цветы. Это ушло! Ушло навеки.

Но куда бы ни направлялся, к мельнице он все же никогда близко не подходил, потому что оттуда видны домики и лужайка, а его доверие к себе так далеко не простиралось. И крылатая мельница стояла будто огромный крест над могилой прекрасных воспоминаний.

Однако идти туда надо, при всем нежелании. Дело в том, что он получил весточку от прошлогодних хозяев: старый рыбак захворал воспалением легких, и жизнь его была в опасности. Врачей в округе нет, поэтому жена рыбака просила музейщика прийти — может, посоветует что-нибудь или пособит. Он ответил, что в медицине несведущ.

Но явился новый посланец, стал просить музейщика прийти: дескать, больной хочет что-то ему сказать.

Отказать в просьбе человеку, который, чего доброго, лежит при смерти, музейщик не посмел, ведь местные наверняка объявят ему бойкот, забросают камнями, а то и из ружья пальнут «по ошибке».

Вот и пошел, проклиная случай, который против воли толкал его туда, где он меньше всего желал очутиться.

Пришлось идти мимо мельницы, спуститься в узкую прибрежную лощину. На пустующие домики, в которых никто не жил, он не посмотрел.

Войдя к больному — музейщик вполне сознавал, что ничего богоугодного в его поступке нет, — он спросил о самочувствии и услышал весьма туманный ответ. По просьбе рыбачки рассказал, как в городе обычно лечат воспаление легких. А после стал ждать, что будет.

Со своей постели больной долго смотрел на него странным взглядом. Наконец послышался слабый голос:

— Вы и теперь рыбачите в озере?

— Да, изредка, — отвечал музейщик.

Долгая пауза, потом больной прошептал:

— Не стоило вам этого делать!

Добавить тут было нечего, и визит, судя по всему, закончился.

— Суеверие! — сказал себе музейщик, очутившись на улице, и, словно эта мысль придала ему храбрости, зашагал прямиком к домикам.

У зеленой калитки, где ребятишки, точно ласточки, летели к нему в объятия, он ощутил, как вся кровь прихлынула к сердцу, и что-то сказало ему: я сейчас умру!

Однако он вошел во двор. Окна зияли черной пустотой — там детская, где стояли кроватки. Это не могилы, нет, ведь в могиле кое-что есть, а тут — пустота, ничто. Это страшнее смерти, погребение заживо.

Сердце на миг замерло, меж тем как взгляд скользил по саду; детские грядки заросли травой…

Я умер! — мелькнуло в мозгу, но сердце вновь ожило, застучало в ребра.

Когда музейщик воротился к себе, на крыльце его дожидался деревенский полицейский. Должно быть, всего-навсего какие-то уведомления из уездного суда, но в деревне приход блюстителя закона всегда производит дурное впечатление, и неприязнь к музейщику еще усилилась.

Вечером, листая подшивку «Иллюстрированного субботнего журнала», он наткнулся на описание египетских пирамид. А когда дошел до третьей, до пирамиды Микерина[4], отметил, что сторона ее основания составляет 107 метров. Опять эта цифра — 107! Но ведь метр — число космическое, одна десятимиллионная земного квадранта. Выходит, египетские зодчие решили запечатлеть в пирамиде некий астрономический секрет? При мысли об этом взгляд музейщика упал на календарь, и, поскольку там имелся справочный ключ, он открыл таблицу, где обозначены расстояния между планетами. Число 107 встретилось там трижды. Во-первых, расстояние от Земли до Солнца составляло 107 солнечных диаметров. Далее, Венера расположена в 107 миллионах километров от Солнца. И наконец, от Юпитера до Солнца — 107 миллионов географических миль.

Он попытался как-то увязать это число со своею судьбой, прикидывал так и этак, но безуспешно. Правда, умозрительная игра развлекала его, пока он не устал. Вроде как пасьянс раскладываешь или шараду отгадываешь.

На десятый день старый рыбак умер, потом были похороны, раздел наследства, распри, поездки в суд.

Через месяц приехал ленсман — разбираться в темном деле, которое взбудоражило всю округу. На южном конце острова жил один семейный мужчина, так вот он пропал, и подозревали убийство. А теперь и в газете об этом написали.

Все население острова состояло меж собою в близком или дальнем родстве, поэтому беда была общая, и бесчестье тоже. Тут и там рассуждали про Лонгхольмен[5] и про плаху, но лиходея сыскать не могли, так что следствие и допрос свидетелей продолжались целое лето.

И все разговоры неизменно заканчивались одной и тою же фразой:

— Не стоило ему этого делать. (То бишь рыбачить в Серебряном озере.)

Все несчастья острова, которые теперь этак бросались в глаза и начались после долгих лет покоя и благоденствия, происходили от Серебряного озера, хоть никто и не мог точно сказать, в чем тут связь или причина.

Так уж оно бывает: с незапамятных времен люди примечали, что, если в озере ловили рыбу, все шло шиворот-навыворот. Поэтому неприязнь и обратилась против того, кто нарушил запрет на рыбную ловлю и навлек на остров беду.

Музейщик, который от собственных горестей сделался впечатлительным, чувствовал гнет ненависти и неприязни, чахнул и хирел, однако ж его здоровая натура не сдавалась, как и навязчивая идея, что в один прекрасный день некое «большое дело» вновь поставит его на ноги и даст его жизни новый импульс.

Как-то утром в середине лета он шел мимо усадьбы соседа, чей рахитичный ребенок играл на пригорке возле дома. В игрушки мальчик получил от бабушки сухое гусиное горло с горошинами внутри да камешек, отливавший белым металлическим блеском. Этот камень привлек внимание музейщика, и он спросил у бабки, откуда обломок взялся.

Та ответила, что давным-давно кто-то из местных подобрал его, когда взрывали скалы, водосток прокладывали.

— Здесь, на острове?

— Да, здесь, на острове.

Камень оказался белым свинцовым блеском, а стало быть, содержал серебро. На острове-то, похоже, есть свинец и серебро.