Человек. Да пожалуйте задаточек… я собаку-то у вас оставлю.
Жазиков. Нет, брат, нельзя.
Человек. Целковенький пожалуйте.
Жазиков. Нет, уж я лучше тебе всю сумму сполна выплачу.
Человек (подходя к двери). Послушайте-ка, барин… Дайте мне теперь деньги, я вам ее за тридцать рублей отдам.
Жазиков. Теперь нельзя.
Человек. Ну, беленькую дайте.
Жазиков. Теперь нельзя, любезный мой, совершенно невозможно.
Человек. Двадцать рублей — хотите?
Жазиков. Экой ты человек! говорят, нельзя.
Человек (уходя). Иси, Миндор, иси! (Ухмыляется горько.) Видно, у вас, ваше благородие, денег-то и не бывало вовсе… Иси, подлец, иси!
Жазиков. Как ты смеешь?
Человек. А еще к себе зовет!.. иси!
Жазиков. Пошел вон, грубиян! Матвей, гони его! взашей его!
Человек. Ну, ну, потише… я и сам пойду…
Жазиков. Матвей, я тебе приказываю…
Человек (в передней). Сунься-ка, старый хрыч!..
(Матвеи выходит вслед за ним.)
Жазиков (кричит им вслед). Гони его, бей в мою голову!!! Вон, пошел вон!.. (Начинает ходить по комнате.) Экое грубое животное!.. А собака-то в сущности, кажется, нехороша. Я и рад, что не купил. Но он не груби! он не смей грубить! (Садится на диван.) Экой в самом деле денек выдался! Ведь вот ничего еще с утра не сделал… и денег не достал. А деньги нужны мне теперь, очень нужны… Матвей!
Матвей (входя). Чего изволите?
Жазиков. Ты отнесешь от меня письмо к Криницыну.
Матвей. Слушаю-с.
Жазиков. Матвей!
Матвей. Что прикажете-с?
Жазиков. Как ты думаешь, даст он мне денег?
Матвей. Нет, Тимофей Петрович, не даст.
Жазиков. А даст! (Щелкает языком.) Вот увидишь, что даст!
Матвей. Не даст, Тимофей Петрович.
Жазиков. Да почему же, почему?
Матвей (после некоторого молчания). Тимофей Петрович, позвольте мне, старому дураку, слово молвить.
Жазиков. Говори.
Матвей (откашливается). Тимофей Петрович! позвольте мне вам доложить: нехорошо, нехорошо то есть вы здесь изволите жить. Вы, батюшка, наш природный господин; вы, батюшка, столбовой помещик; охота же вам проживать в городе — в нужде да в хлопотах. У вас есть, батюшка, родовое именье, вы сами изволите знать; матушка ваша, милостию божией, изволит здравствовать — вот вам бы к ней и поехать на жительство — в свое-то, в родовое поместье-то.
Жазиков. Ты от матушки письмо получил, что ли? С ее слов, видно, поешь?
Матвей. От барыни я письмо действительно получил; удостоился, так сказать; и к ней о вашем здоровье отписывал, как она приказывать изволила, всё в подробности. Доложу вам, Тимофей Петрович, об вас изволит сокрушаться; изволит писать: ты-де мне всё напиши, всё, что оне делают, кого принимают, где бывают, всё, дескать, опиши; изволит мне грозиться, что, дескать, под гнев мой попадешь, и на тебе, дескать, взыщу, коли не опишешь. Ты, говорит, доложи Тимофею Петровичу, что ихняя родительница сокрушаться изволит о нем — так и написано-с: родительница, и, дескать, прибавь, что, дескать, на службе не состоит, а в Питере живет да деньги тратит; на что это похоже? Вот как-с.
Жазиков (с принужденной улыбкой). Ну, а ты что ей написал?
Матвей. Я докладывал барыне, что, дескать, милостию божиею всё обстоит благополучно; а об чем писать оне изволили, всё исполню в точности и Тимофею Петровичу доложу и госпоже донесу. Эх, Тимофей Петрович! Тимофей Петрович! Поехали бы вы, кормилец, в Сычовку, зажили бы вы себе барином, завелись бы домком, хозяюшкой… Что вы здесь живете, батюшка мой? Здесь-то вы от каждого звоночка, словно зайчик, сигаете, да и денежек-то у вас не водится, да и кушаете вы не в меру.
Жазиков. Нет, в деревне скучно; соседи все такие необразованные… а барышни только что глаза пучат да потеют от страха, когда с ними заговоришь…
Матвей. Эх, Тимофей Петрович! да здешние-то что? Да и что за господа-то к вам ходят? Ведь, ей-богу, не на что взглянуть. Народ маленький, плюгавенький, больной, кашляют, прости господи, словно овцы. А у нас-то, у нас-то! Да и теперь, правду сказать, не то, что прежде. Нет-с! Дедушка-то ваш, вечная ему память, Тимофей Лукич, ведь с косую сажень был ростом! как изволит осерчать, бывало, да как крикнет зычным голосом — так от него, голубчика, рад в землю уйти! Вот был барин, так барин! Уж зато, коли ты ему полюбился али так, час добрый на него найдет, так уж награждает тебя, награждает, ажио тошно становится. А хозяюшка его, старая-то барыня наша, — уж какая была добрая! В рот чтоб этак до обеда — и ни-ни.
Жазиков. А я всё-таки в деревню не поеду, я там от скуки с ума сойду.
Матвей. Да с деньгами будете, батюшка вы мой, Тимофей Петрович! А здесь вот, например, хоть бы я, холоп ваш, разумеется, мне что! А всё же обидно. Ну, вот извольте посмотреть (распахивает пола кафтана): ведь только слава что штаны. А в деревне-то благодать! Хоромы теплые, почивай себе хоть целый день, кушай вволю… а я здесь, доложу вам, то есть ни разу до сытости не наедался. Ну, а охота-то, батюшка, охота-то за зайцами да за красным зверем? Да и матушку вашу, Василису Сергеевну, успокоить на старости лет нехудо.
Жазиков. Что же, я, пожалуй, в деревню бы и поехал. Да вот беда: не выпустят оттуда. Просто нельзя будет оттуда вырваться. Да еще и женят, пожалуй, чего доброго!
Матвей. И с богом, батюшка, коли женят! Дело христианское.
Жазиков. Нет, уж этого ты не говори; вот уж этого ты не говори.
Матвей. Воля ваша, конечно. Ну, например, здесь, Тимофей Петрович, опять-таки скажу, здесь у меня душа не на месте. Ну, сохрани бог, украдут что-нибудь у нас — пропал я! и поделом пропал: зачем не уберег барского добра. А как его уберечь? Оно, конечно, мое дело холопское; никуда не отлучаюсь… сижу себе в передней с утра до ночи… а всё же не то, что в деревне; всё душа не покойна. Так иногда даже дрожь пронимает; сидишь и трясешься, только богу молишься. Днем-то и соснуть порядком не приходится! Да и что за люди здесь? Подобострастья никакого; страху нет; наш же брат, холоп, а куды-те! Идет себе да поглядывает, словно невиноватый! Вор на воре — мошенник на мошеннике! Иного, кажется, прости господи, и сроду-то никто не учил! Что тут за жизнь, Тимофей Петрович, помилуйте! То ли дело в деревне? уваженье какое! почет, тишина! Милостивец вы наш, кормилец вы наш, послушайтесь меня, старого дурака! Я и дедушке вашему служил, и батюшке вашему, и матушке; чего-чего на веку своем не видал: тальянцев видал, и немцев, и французов из Одести — всех видал! Везде бывал! А уж лучше своей деревни нигде не видал! Эй, послушайтесь меня, старика! (Раздается звонок.) Ведь вот, Тимофей Петрович, вот вы опять и дрогнули… вот.
Жазиков. Ну, пошел, пошел, отворяй… (Матвей выходит, Жазиков остается неподвижным, но за ширмы не уходит.)
Голос. Monsieur Jazikoff?
Матвей (за сценой). Кого тебе?
Голос. Monsieur Jazikoff?
Матвей (за сценой). Нет его дома.
Голос (с удивлением). Niet? Comment niet? Sacredieu![2]
Матвей (за сценой). Да кто ты такой?
Голос. Voila ma carte, voila ma carte.[3]
Матвей (за сценой). Ну, защебетала сорока проклятая… (Дверь запирается. Матвей входит и подносит Жазикову карточку.)
Жазиков (не смотря на нее). Я знаю, знаю, кто это был… Живописец, француз… я же ему приказал прийти сегодня для моего портрета… Впрочем, всё равно, не беда; однако ж надобно написать к Криницыну; плохо приходится. (Садится за стол и пишет; потом встает, подходит к окну и читает вполголоса.) «Любезный Федя, выручи друга из беды, не дай ему погибнуть в цвете лет, пришли 250 руб., асс., или же 200. Деньги ты можешь вручить посланному. А я, брат, буду тебе благодарен до гробовой доски. Пожалуйста, Федя, не откажи. Будь отцом и благодетелем. Твой и проч.» Кажется, хорошо? Ну, вот тебе, Матвей, письмо. Ступай на извозчике. (Видя, что Матвей хочет возражать.) Да вот, на том извозчике, которому я уже кстати должен. Он знакомый — в долг свезет. Так, пожалуйста, отдай письмо и проси ответа, — слышишь, непременно ответа проси!