Это цена в здешней провинции Хай-гион-нук-до; в южных цена значительно выше. Валовой доход с десятины 100 лан — 20 рублей. Сеют ячмень, овес, чумизу, бобы, буду, яр-буду, гречиху, коноплю. Поле почти никогда не отдыхает; вместо отдыха сеют бобы как растение, восстанавливающее плодородие почвы.

Культура однорядная с глубокими, вершка в два, ровиками. Это требуется для защиты от выпадающей здесь влаги.

Сеют в половине апреля, а теперь, в половине сентября, разгар уборки.

Крупных владельцев нет — две-три десятины. Случаи продажи участков очень редки. Разве разорится или проиграется в бобы: азартная-игра.

Четыре боба с отверстиями — выброшенные так, что все четыре отверстия падают вверх — полный выигрыш.

Дорога тянется болотистой долиной Тумангана. Иногда дорога взбирается на утес в несколько десятков сажен — отвратительная, узкая, где двум верховым лошадям трудно разойтись, и такая крутая в подъемах, что трудно сидеть на седле.

Отъехав верст десять, мы прощаемся с гостеприимными корейцами, уезжает старшина, и мы остаемся одни.

Темнеет, кругом горы, а выше их тучи нависли, и розовым светом освещает их снизу солнце, уже севшее за горы.

В просвете сумерек видны корейцы, усердно работающие на своих полях.

Надо ехать скорее, чтобы не захватила в незнакомой дороге ночь.

— Едем, господа!

И я пускаю своего иноходца — тип вятской буланой лошади, довольно крупный для здешних мест.

Я слышу за собой топот, и поэтому, не оглядываясь, еду верст десять. Но, оглянувшись наконец, я вижу только переводчика П. Н. Что до Н. Е. и Бибика, то их и не видно и не слышно.

Покричали, посвистали и поехали назад к ним. Проехали верст пять — раздорожье. Не уехали ли влево, взяв в горы? Спросить некого. Поехали влево. Ехали-ехали — новое раздорожье. Куда они повернули здесь? Сворачиваем вправо. Еще раздорожье, еще и еще.

Совсем стемнело, и тучи закрывают луну. Округа разошлась и в обманчивом сумраке представляется какой-то беспредельной бездной. В эту бездну провалились наши два спутника без какого бы то ни было знания языка, не зная ни одного названия, не зная даже, куда едут они и где назначена ночевка, два беспечных русских человека, которые, покачиваясь в своих седлах, едут себе теперь где-нибудь, ни о чем не думая.

Мы скачем дальше и дальше в эту неведомую таинственную глубь неведомой нам страны, стреляем, свистим, кричим.

Не знаю, сколько времени так прошло, но, когда мы уже потеряли было всякую надежду, вдруг откуда-то из мрака долетает до нас едва слышный свист условного свистка.

Мы облегченно вздохнули и начали еще отчаяннее свистать: я в свою сирену, П. Н. в обыкновенный полицейский свисток.

То мы слышали их, то опять теряли из виду. Свист раздавался то справа, то слева, то прямо перед нами и там где-то в горах, которые впотьмах кажутся небесами.

Мы наткнулись наконец на какую-то деревню и решили не двигаться дальше и свистеть.

Корейцы в деревне проснулись, выскочили, и между ними и П. Н. завязался энергичный разговор. Слышен смех, выражение удовольствия.

Наконец подъехали наши беспечные путники.

— Мы думали, что едем правильно.

— Прекрасно, продолжайте так и вперед: мы кончим тем, что и не сыщем друг друга.

Как из этих трущоб попасть на ночлег в Коубе? Один из корейцев предлагает проводить. Во всей деревне ни одной лошади нет. Он садится верхом на быка, едет впереди, мы за ним. Здесь много тигров, барсов — надо разговаривать, кричать, свистать.

Мы, русские, окончательно отказываемся, потому что по русскому легкомыслию плохо верим в этих тигров и барсов. Но кореец и П. Н. верят и потому всю дорогу громко, до крика разговаривают, и П, Н. то и дело свистит. Иногда П. Н. переводит мне, что говорит ему кореец. Их деревня называется Сорбой, что значит сосна. Прежде был здесь прекрасный сосновый лес. Таким образом оголение гор, может быть, не есть естественное явление. По крайней мере, судя по отдельным экземплярам деревьев, мощных и больших, получается впечатление, что лес здесь мог бы произрастать.

Мы приехали в Коубе под проливным дождем. Коубе — старый город. Прежняя его роль была та, которую теперь исполняет Кегенху. Потом он был заставой, а теперь просто деревня, в которой сто фанз.

Фанза, в которой мы, отличается тем, что вся она видима из одной комнаты, потому что вместо перегородок всё двери.

Я вижу, как, окруженная детьми, полуобнаженная корейка чешется, а дальше выглядывает красивая голова степенного быка.

Я спрашиваю, как пасут здесь скот? Каждый отдельно, на привязи. В деревне около ста голов рогатого скота, лошадей пятьдесят, свиней до двухсот.

Иван Афанасьевич, наш передовой отряд, уже снялся и ушел. Я кончаю свою запись и тоже снимаюсь.

Детям раздаю сахар, с хозяевами расплачиваюсь: за дрова 15 копеек, за сено для 13 лошадей 20 копеек, за курицу 20 копеек. За ночлег 13 лошадей и нас, десяти человек, я даю японский доллар.

Хозяин очень доволен. Он возвращает мне связкой кеш половину. Я прошу взять остальное для его детей. Он обращается к остальным сородичам; они совещаются и изъявляют согласие. Хозяйка из другой комнаты довольно улыбается.

Кстати о деньгах. Пока берут и русские и японские серебряные доллары: за них, как и за наш рубль, дают 500 кеш, хотя курс русского 480, а японского 475 кеш, Мексиканских долларов, которых мы набрали кучу и о которых нам говорили, как о ходячей монете, пока совсем не берут.

15 сентября

От Коубе до города Кегенху (это по-китайски, а по-корейски Когн или Хын-ып) тридцать ли, что должно соответствовать нашим пятнадцати верстам. Но и шагомером и по часам мы определили только десять верст.

Дорога в высшей степени живописна. Все время она идет открытой долиной Тумангана. Усеянная песчаными отмелями, сверкает широкая, к судоходству негодная, до двухсот сажен, река. Справа и слева ее горы то надвигаются, то далеко расходятся. Левый, китайский, берег в горах, амфитеатром расположенных. Последние ряды гор там вверху, в самом небе, сливаются уже с облаками. Безмятежный мир и покой в них. Осень наложила на них свою печать. Они забурели и отливают желтым, бурым, темно-красным цветами. Так переливают на солнце дорогие персидские ковры. Яркое солнце играет в коврах гор, в реке.

На спокойной глади реки рыболовы то в лодках, маленьких, вырубленных из одного дерева, то в креслах, Этих кресел — род плетеного сиденья — множество. Они устраиваются один от другого саженях в двадцати. На каждом из них сидит по корейцу, и в известные моменты, когда рыба попадает в сеть, корейцы особыми приспособлениями подвинчивают сеть кверху и таким образом заграждают рыбе выход.

Рыбы, говорят, много, и преобладающая все та же кета. Промысел должен быть выгодный, но рыбаки живут бедно, перебиваясь изо дня в день. Может быть, причиной тому корейская водка тходжю или сцури (русские выговаривают суля), может быть, причина тому дуччи — игра в бобы, но факт несомненный, что прибыльный промысел дает работнику мало выгоды.

Встретили опять прокаженного. Проводник говорит, что их здесь много, и живут они на свободе, каждый в своей семье.

Проехали деревни: Тяншхай — четыре фанзы, Ка-мичи — двадцать фанз, два раза поднялись на прибрежные утесы и, обогнув последнюю гору, увидели, наконец, город Когн (Кегенху).

Зажатый в углу долины, слегка на косогоре, окруженный каменной стеной, высотою сажени в полторы и в аршин шириною, город Когн состоит из ста сорока фанз, и все они вымазаны желтой глиной, все крыты мелким камышом и веревочной сеткой, у каждой фанзы своя отдельная труба торчит. И только в средине города выделяется длинное, род казармы, строение начальника округа и пограничного комиссара — камни. В городских стенах четверо ворот, как во всех городах Кореи: на север, юг, восток и запад.

Камни — главное административное лицо округа, с большими правами. Он утверждает старост в деревне (пху-зни) и представителя дворян, живущего в городе — цвашу. И та и другая должности считаются очень почетными. Владельцам их принадлежат на пиру самые почетные части свиньи — копыта и ребра. За эти места богатый кореец много платит утверждающему его камни.