Отодвинув висящую шкуру, Люб заглянул к нёйд. Она спала, завернувшись в такие же шкуры, густой палевый ворс пах чем-то пряным, возможно, нарочно обработанный от насекомых. Сканер нашел в нем желтую сухую пыльцу. Горсть ворсинок врач выстриг на образцы. Убедившись, что сон женщины ровен и крепок, врач осторожно опустил шкуру и заглянул в еще одну похожую нору. Там травяной запах сделался резче, заставив Люба чихнуть. Слой выделанных шкур, одежда для зимы и лета, меховая зимняя обувь — похоже, до снега, а он должен был быть на Даринге обильным, нёйд обходилась без обуви.

Люб заснял и обмерил лежащее сверху. Заметив на шкурах утолщение, сунул руку наугад, нащупал гладкое и твердое и вытянул статуэтку оленя в двенадцать сантиметров высотой. Безрогого, скорее всего, самочки. Была она рыжая, с коротким выбеленным хвостиком и пятнышками на крупе. Кроме этих пятнышек и белой раскраски хвоста и морды, вся оленюшка была вырезана из цельного куска медового дерева и натерта смолой, защищавшей от гниения. Но, в отличие от лака, эта смола не сделала дерево скользким и давала ощутить живую фактуру. И зверь больше напоминал земных, чем местные неуклюжие разновидности.

— Эй! Я уже кладовую обмерил, а ты тут согнутый стоишь!

Врач едва ли не со скрипом распрямился: так затекла спина.

— Там все так разумно устроено. Ручей ледяной, в нем продукты не портятся. Птички подкопченные висят, зайцы… И запасной выход наружу. Я выглядывал — от черепов прям иллюминация…

Риндир заметил статуэтку и нежно принял в ладони. Повертел:

— Она сама вырезала? Или…

Люб снова сунул оленя под шкуры.

— Завтра сам спросишь. А теперь — спать.

— Я снаружи устроюсь, — известил Риндир. — Мне еще спальник с дуба снимать. Люб, не желая протискиваться в лаз, улегся на спальник у очага. Но ворочался еще долго. День тек перед глазами, поворачиваясь то одной, то другой гранью. Врач то бегал по пуще огромным котом, неся в зубах теплую пеструю птицу, то снимал с гибкой березы нёйд-ворона, распугав скунсовой вонью ее врагов. То тяжело спускался с горы и шел подсвеченной тропой по болоту. То бегал, как ошпаренный, поджигая светильники-черепа… И, уже проваливаясь в сон, раскрытым разумом поймал последний солнечный луч — изумрудно-зеленый, как трава, которой порос холм-жилище. Сплелся с ним мыслью и наконец спокойно уснул.

Не прошло, казалось, и пары часов, как Люба разбудило бодрое уханье. Он резко сел, поискал источник шума. Сова явно выбрала для себя дуб-дымоход. Так что надо было выбираться наружу, чтобы прогнать нахалку.

Дрова в очаге догорели, но сверху и во входное отверстие сеялся яркий утренний свет.

Врач проверил — нёйд все еще спала. И вылез наружу. Риндир завтракал, сидя на травке справа и чуть выше входа. Рядом с ним стоял термос с кофе, лежали на салфетке аккуратные бутербродики. И каждое движение было изящным — прямо образец для дипломатического приема. Он обвел Люба взглядом, кивком пригласил садиться и произнес, флегматично обозревая перистые облака:

— На новом месте приснись жених невесте.

— Что?

— В моем случае, конечно, наоборот, — печально ответил штурман.

— Ты это о чем сейчас? — прищурился Люб, наливаясь подозрением. — Ты к ней в сны заглядывал?

— И не думал. Мне снилось свое.

Он влил в себя крышечку горячайшего, чернейшего кофе и заметно взбодрился:

— Понимаешь? Звездолет стерилен и сны дистиллированные. Обычные. Обыденные даже. Хорошо еще, когда звезды снятся. А так каюты, коридоры, дежурства… по камбузу. А тут первая ночевка на вновь открытой планете, под огромными звездами. От первозданного воздуха голова кругом. Он… по-особенному пахнет.

Врач согласно кивнул.

— Вот и приснился мне сон. Будто я рыцарь. И еду по лесу, неопрятному такому, голому. Серые деревья с ветками, торчащими во все стороны. На них паутина, как рваные занавески, колышется. И подъезжаю к какому-то замку. Или монастырю.

Он подтянул колено к груди и обнял ладонями. А Люб на автопилоте вгрызся в бутерброд.

— Каменная ограда с плющом, литые чугунные ворота. Мощеные дорожки блестят от дождя, а из стрельчатых окон свет — узкие лучи на камне, словно сквозь щели в занавесках. И приглушенная музыка. Шнитке.

— Непременно Шнитке? Не Гайдн?

Риндир поморщился.

— Да ну тебя!

— Я тебя внимательно слушаю, — Люб скопировал позу друга, украдкой косясь на бутерброды.

— Еще я видел девушку в подвенечном платье, бегущую к ограде. Потом оказалось, что это монашеский балахон. У нее были испуганные глаза. А пальцы так вцепились в завитки литья, что аж побелели. А по земле от нее ко мне тянулись два шнура, и я мучительно раздумывал, за какой потянуть. Даже просыпаясь, повторял: «Синий или красный? Красный или синий?»

— Знаешь что, Риндир? Я тебя за твои шуточки убью! — пригрозил Люб и вплотную занялся кофе и бутербродами. После завтрака, придя в благостное состояние, врач вытянулся на траве, закинув руки за голову. Наверху шелестел дуб, черепа на ограде выгорели и погасли, утратив в жути, но прибавив в неприглядности. Кибер отключил силовое поле, спустился из развилки ветвей и раскинул солнечные батареи на краю болота, избегая тени.

— И чем ты дальше занимался?

— Убедился, что ты дрыхнешь. Понял, что сам уже не засну. Плюнул. Закрепил зерно диктофона в ухо, перекинулся и туда, где мы собираемся Врата растить, слетал, — перестал дуться штурман, вытряхнул крышечку и завинтил термос. — Тут до их города лету меньше часа.

— Мог бы меня предупредить, ты, наглый авантюрист!

— Я предупредил, — Риндир расплылся в обаятельной улыбке. — Я тебе на наладонник SMS скинул. Но ты же его не смотрел?

Люб заглянул во входящие:

— Действительно скинул. Но рисковать не стоило. Аурора же тебя съест, когда узнает.

— А я получил разрешение на воздушную разведку.

Врач подпер щеки ладонями и огорченно покачал головой:

— Тебя могли подстрелить.

Штурман хмыкнул.

— Какую скорость развивает стрела, слетая с тетивы? Не ищи, я тебе так скажу: до ста метров в секунду. На какую высоту она способна подняться? А я в пике даю больше трехсот километров в час. И с отличной координацией.

— Трепло, — Люб быстро пересчитал на калькуляторе. — Каких-то восемьдесят три метра в секунду с кучей троек в периоде. Стрела явно тебя обгоняет.

— Ты еще вес стрелы и натяжение лука не учел, — с задумчивым видом уточнил Риндир.

— А также внутреннюю баллистику... У лука, да-да! И сопротивление воздуха. Зануда.

Люб оглянулся на вход под холм.

— Давай, делись! Что ты там разведал?

Риндир протянул другу диктофон.

— Лучше один раз увидеть, чем семь раз услышать, — изложил свою позицию врач. И тут же голова закружилась от распахнувшегося простора.

Они часто так менялись картинками-ощущениями. Низкая посадка кота, скольжение в зарослях. Острые запахи и много-много оттенков серого вдобавок к цветному. Даже элвилин столько не видят. Трепещущие вибриссы, плавная грация, резкие удары хвоста по бокам. Мягко, практически беззвучно, упруго ступают лапы с втянутыми в подушечки перламутровыми когтями, готовыми выстрелить в нужный момент.

Сокол видел мир иначе. Парил в воздухе рыжим силуэтом — легкий, стремительный, смертоносный. Мог разглядеть безупречным зрением, как колеблется от бегущей мыши трава. Или как поднимаются вдалеке с болота лебеди. Сбивал налету или снимал с дерева добычу прежде, чем та успевала опомниться. А удар прижатых к телу лап был так силен, что мог разорвать ей спину надвое. Но в этот раз Риндир не охотился, а плавно кружил над старинным городом, поднятым на земляную террасу и полукольцом прижатым к реке.

Из укрытых зеленым дерном валов вырастали деревянные палисады. За полукольцом лежали бессистемно разбросанные по вытоптанному лугу дома, заглубленные так, что серебристые тростниковые крыши скатами упирались в землю. Вились над городом, сплетаясь с туманами, тоненькие дымы. Девчушка с тонкими косами развешивала на плетне выстиранное белье. Топталась и мекала на крыше коза с торчащим изо рта клочком сена. Обнявшись, катались в пыли мальчишка в задранной рубашонке и мохнатый пес. О них споткнулась тетка с корзинами и стала громко им выговаривать… Мужик в переднике за ноги тянул из бочки второго — в мягких, ярких сапогах. Видно, тот пришел торговать бочку и увлекся… Наивные, милые сценки чужого быта проплывали внизу, как кино. Краски были сочные, чистые, каждый жест выразителен и не требующий перевода.