Сысой. Гаврило Павлыч! Куда направление имеете?

Гаврило. Барина дожидаюсь… Приказано… Купаться идем… А вы?

Сысой. Барыня гуляют по парку, так кресло ношу… По преклонности ихней, оне не могут, чтобы без отдыха…

Гаврило (осматривая местность). Ну, и местоположение… я вам скажу!

Сысой. Как находите?

Гаврило. Что уж!.. Чего еще превосходнее!

Сысой. На редкость, истинно на редкость… которые ежели понимающие… Конечно, простой человек… так ему все равно. Это место по древности, от старых людей — Кокуй называется. Когда покойный барин, царство небесное, эту рощу под парк оборотили, так и беседка тут была построена, и строгий был приказ от барина всем, чтоб это самое место «Миловида» прозывалось; а барыня, напротив того, желали, чтоб беспременно «Бельвю». Почитай, что до ссоры у них доходило… Ну, а мужики, помилуйте!.. им не вобьешь в башку-то, разве с ними возможно! Они и теперь всё Кокуй да Кокуй. Было времечко, да прошло: в те поры в этой беседке танцы были, ужины, без малого вся губерния съезжалась, по всем дорожкам цветные фонари горели; за рекой феверки пущали; а теперь заглохло все.

Гаврило. Заглохло?

Сысой. Ну, что уж!

Гаврило. Да оно точно, по вашей стороне промежду господ настоящей жизни, как им следует, что-то мало заметно.

Сысой. Где уж, какая жизнь!

Гаврило. А наместо того так даже и дикость какая-то… как будто…

Сысой. Есть, есть, всего есть… Вы давно служите У барина-то?

Гаврило. Пятый месяц; как в Петербург из-за границы приехал, так я и поступил.

Сысой. А я так понимаю, что вы с барином у нас недолго прогостите.

Гаврило. А почему вы заключаете?

Сысой. Посвистывать начал.

Гаврило. Разве это означает?

Сысой. Уж это верно. Коли коротко свищет, ну, еще ничего, а коли продолжительные арии, так уж припасай чемоданы. Я с ним и в Петербурге бывал: поначалу с приезда веселый такой, каждый день во фраке, все больше по дамам… а там, глядишь, и засвистал; ну, значит, на чужую сторону потянуло… И закатится — поминай, как ввали!

Гаврило. Когда еще скучать-то, мы всего пятый день здесь; с месяц-то можно прогостить; разве что общество…

Сысой. Тут не общество, тут главная причина: привязки ему нет.

Гаврило. Какая привязка, коли он женатый человек.

Сысой. Это он ни во что считает, этого ему мало.

Гаврило. А я долго и не знал, что он женат-то. Пять месяцев жил, а все думал, что барин у меня холостой; потому ни из разговора, ни из чего приметить этого нельзя у них — холостой, да и все тут.

Сысой. Да он и похож на холостого; а, не солгать бы, уж седьмой год женат. Барыня на удивленье!

Гаврило. Насчет доброты?

Сысой. Насчет доброты, и обходительности, и всего.

Гаврило. Но при всем том, я замечаю, словно как они друг другу не в масть; музыку эту тянут, а ладу не выходит.

Сысой. Потому — не ровня; роду она, пожалуй, и дворянского, да воспитание невысокое получила.

Гаврило. То-то и по моему замечанию, тут что-то такое подобное… Сысой. Папенька у них были офицер, молодец собой и красавец писаный, только женился он на купчихе на здешней и на ее деньги купил имение. Да недолго пожил, ушибся на охоте об дерево, расскакался очень, огневый был. Барышня-то наша, Марья Петровна, так промежду купечества и выросла; барственного-то ничего в ней и не стало; потому заняться было не от кого. От маменьки было перенять нечего, окромя что как была она очень добрая женщина и редкостная хозяйка, — так наша Марья Петровна вышла вся в нее. Только по возрасту лет стала в ней обозначаться красота; начали слетаться женихи. Ну, а нашему уж этого перенести никак невозможно, чтобы была в уезде красавица, да не ему досталась. Сейчас познакомился, Марья Петровна в него до страсти влюбилась, женихи все прочь, он и женился. И с полгода так, как в раю был.

Гаврило. А потом?

Сысой. А потом и засвистал. Прикинул жену-то маменьке, а сам за границу. Так три года мы его и не видали, как в воду канул. В Петербург из-за границы наезжает часто, а к нам и не заглянет. Через три года приехал и, смешно таково, опять в жену влюбился, да не надолго; месяца через полтора и…

Гаврило. И засвистал?

Сысой. Засвистал. Опять в Петербург, а там за какой-то барыней за границу, да по сю пору мы его и не видали.

Гаврило. Уж для заграничных господ в деревне, известное дело… знаете — скука… томительность какая-то…

Сысой. Нет, кабы привязка нашлась, он бы ничего — пожил. В^дь вот уж теперь и стар стал, и тяжеленек, а все глаза-то завистливы. Вы посмотрите, ровно он глазами-то все чего ищет; так уж они у него с молодости наиграны.

Гаврило. Человеком выходит, не всякому тоже это дается.

Сысой. Какой был по этим делам старательный, беда! Что из благородных, что из простых, это для него все одно. Как где наметит глазом, и начнутся у него хлопоты, такой проворный сделается, так уж и не расстается. И все словами улещает да уговаривает; то шопотом, то стихи читает. Начнется у него эта суета, так и не скучает. Только на-коротке, подолгу не продолжается. Вот и теперь бы ему такое занятие, так погостил бы: и заграницу забыл.

Гаврило. Нет уж, кто ей подвержен, да коли деньги есть, так не забудет, все его поманивает.

Сысой. Само собой; хоть с нашего брата возьмите или из мастеровых; который человек ежели по трактирам избалуется, уж ему дома не сидится.

Входят Анна Степановна и Марья Петровна. Сысой и Гаврило отходят к стороне.

Анна Степановна, Марья Петровна.

Анна Степановна. Да, мой друг, твоя это вина, твоя, что Александр здесь скучает. Ты и не спорь со мной!

Марья Петровна. Я с вами и не спорю; только я решительно не понимаю, как и чем еще, кроме любви моей, могу я привязать его.

Анна Степановна. Да разве ты не видишь, что он художник, он поэт? Это натура в высшей степени деликатная. Его душа соткана из самых тончайших нитей, к ней надо прикасаться умеючи, с осторожностью. Он только что вернулся из-за границы, он еще весь под впечатлением изящного… ну, галлерей там, музеев и прочего; у него еще в ушах звуки итальянской музыки, в глазах аристократические салоны… а ты его прямо в коровник!

Марья Петровна. Я не думала, что это дурно… я думала, что это моя обязанность — рассказать мужу откровенно, как я жила без него и что делала. Женщине в мои годы нужно же какое-нибудь занятие. Мужа я не вижу, детей у меня нет, ведь жизнь опротивеет, если не иметь никакого интереса. Я извелась с тоски.

Анна Степановна. Извелась! Фи, мой друг! Как ты вульгарно выражаешься.

Марья Петровна. Все так говорят.

Анна Степановна. Мещанство, матушка, мещанство!

Марья Петровна. Дело по мне, не мудреное, много ума не нужно: нужен только порядок да чистота. Мне даже хотелось похвастаться перед мужем моими успехами. Из маленькой молочной фермы теперь у меня большое заведение. Я завела сыроварню, выписала мастериц из Тверской губернии, принимаю крестьянских девушек, они у меня учатся, потом поступают на место, хорошее жалованье получают. У меня разведены отличные племенные коровы; от моей фермы скотоводство во всей губернии улучшается; за сто верст приезжают покупать моих телят, бычков. Что в этом дурного, что за преступление?

Анна Степановна. Кто тебе говорит, что твой коровник — преступление? Молоко необходимо, оно идет в пищу, значит необходимы и коровы, и коровницы; да не твое это дело. Ты улучшаешь скотоводство в губернии! Ведь это смешные фантазии! Об губернии без тебя есть кому заботиться. Для тебя выше всего на свете должен быть муж! Ты говоришь, что скучаешь без работы, да кто ж тебе мешает работать? Мало ли есть женского рукоделья, приличного, чистого! А потом — арфа, ты ее забросила совсем. Нет, скажи лучше, что мещанская кровь сказывается, — вот это вернее.