Марья Петровна. Но, живя в деревне, так естественно заняться хозяйством.

Анна Степановна. «Естественно» — вот еще слово! Ты думаешь, что естественно, то и хорошо? Животные ведут себя естественно, да много ли найдется охотников подражать им. Наши прически, костюмы разве естественны? Был век, когда мужчины носили огромные пудреные парики, а женщины фижмы, под которые пять человек спрятаться могут; уж, конечно, это не естественно, и все-таки благороднее, умней, изящнее этого века не было и не будет в истории. Ну, да что об естественности толковать! Для тебя всего естественнее — стараться нравиться мужу!

Марья Петровна. Я думала, что ему будет приятно, что я занимаюсь делом. Анна Степановна. Очень нужно ему: делаешь ты что-нибудь или нет. Ты не забывай, что прежде всего Александр — художник, он поэт; для него главное во всем — изящная форма. Я не могу поверить, чтобы женщина не могла удержать его подле себя на месяц, на два. А ведь это стыдно в люди сказать: муж не видал тебя три года, приехал погостить, и уж через пять дней уезжать собирается. С мужем и кокетство позволительно, а с такими даже и необходимо. Он почти не живет в России, но я по его письмам знаю, что иногда он среди самой роскошной природы скучает по родине, что он любит Россию и все русское. Вот бы ты надела сарафан, он так идет к тебе, спела бы ему русскую песню, — у тебя прекрасный голос. А ты его тащишь на свою ферму: согласись, что там поэзии не много. И с кем ты его знакомишь? Что такое Мальков? Ведь это мастеровой какой-то. Он едва ли что-нибудь знает, кроме своей химии. Благородный человек, а пачкается с каким-то дрянным заводом. Что он там, купорос, что ли, делает? Прекрасное занятие для дворянина; носит какой-то мещанский картуз, ездит в тележке в одну лошадь.

Марья Петровна. У него нет состояния, чтобы четверкой ездить.

Анна Степановна. Нет состояния, так поди служить; а купорос, кому нужно, найдут и без него. Интересное знакомство для Александра! Ну, понятное дело, что ему с вами скучно. Он всю жизнь провел с художниками, с артистами, а ты его с мастеровыми знакомишь. Нет, как ты хочешь, ты обязана удержать Александра еще хоть недели на две; если он уедет теперь, это будет твоя вина, это меня очень огорчит.

Марья Петровна. Я постараюсь, я готова употребить все возможное…

Анна Степановна. Только, пожалуйста, не слезы! Это самое верное средство прогнать от себя мужчину.

Марья Петровна. Я знаю, нет — слез не будет; это было да прошло.

Анна Степановна. Разве ты уж разлюбила его?

Марья Петровна. Не разлюбила, ко я стала покойней, со многим примирилась.

Анна Степановна (шарит). Где же это мой бинокль? Ах, я его там забыла, на лавочке.

Марья Петровна. Я его вам принесу.

Анна Степановна. Зачем? не трудись! Я пошлю человека.

Марья Петровна. Да что за труд. (Уходит.)

Сысой показывается из-за кустов.

Анна Степановна. Добрая женщина, а простовата, простовата… Сысой, подай мне кресло.

Сысой подает кресло и отходит за кусты. Входит Ашметьев, насвистывая арию.

Анна Степановна и Ашметьев.

Ашметьев. Об чем задумалась, старушка моя?

Анна Степановна. О прошлом, друг мой; о настоящем мне уже нечего думать. Прошел день, и слава богу.

Ашметьев. Да, я понимаю… скучно тебе?

Анна Степановна. У меня теперь только и радости, что ты.

Ашметьев. Благодарю. (Целует руку у матери.) Но я что же?.. Может быть, оттого я тебе и мил, что ты меня редко видишь.

Анна Степановна. Что за вздор ты говоришь.

Ашметьев. Нет, правду. Я, что называется, непосед, бездомовщина. Если мне остаться подольше на одном месте, я и сам от скуки завою по-волчьи, и все окружающие взвоют, на меня глядя, я — скучающий россиянин. Как нескладно я устроил свою жизнь! Уж если кому не следовало жениться, так это мне. Странное существо — человек: в молодости даны ему страсти для того собственно, чтоб наделать глупостей на всю жизнь; потом, в зрелых летах, дается ему ум, чтобы раскаиваться всю жизнь. Приятное существование! Ну, зачем я женился? Это вопрос; а ответ следующий: затем только, чтоб мучить жену. (Ходит.) Ах, да мне и родиться-то не следовало, чтоб не мучить мать. И это была глупость с моей стороны.

Анна Степановна. Уж ты сделай милость, не хандри!

Ашметьев. За что я, в самом деле, заставляю страдать двух женщин?

Анна Степановна. Ну что ты уж очень сокрушаешься! Я старуха, видела в свою жизнь и радости немало, будет с меня; Маша тоже по-своему счастлива.

Ашметьев. Какое счастье! Полгода она действительно была со мной счастлива; а потом — семь лет живет только воспоминанием этого счастья. Ведь попадаются же нам такие кроткие, безропотные натуры! Гораздо легче выносить бури упреков, брани и оскорблений, чем это тихое страдание без жалобы.

Анна Степановна. Ты уж слишком преувеличиваешь: у нее все-таки есть занятие, есть общество.

Ашметьев. А у тебя и того нет; это новое общество уж чуждо тебе.

Анна Степановна. Чуждо — этого мало: оно неприятно, оно враждебно мне. Да, мой друг, разговоры их для меня невыносимы: я не слышу от них ни протеста против нынешних порядков, ни сожаления о прошлой нашей жизни. Нет, они и знать не хотят, и говорить-то не хотят об этой реформе, они очень спокойно к ней относятся, как будто так и надо. Заводят фермы да ремесленные школы, учат чему-то крестьянских девчонок и мальчишек. Можно было заботиться о крестьянах, когда они были наши, а когда У нас их отняли, так что нам до них за дело? Они теперь свободны, ну и пусть пьянствуют. Посмотришь, другой помещичишка разорен совсем, а тоже тянет со всеми в одну ноту, восхваляет реформу. А у самого на душе-то, чай, кошки скребут.

Ашметьев. Ну, нам, кажется, очень жаловаться нельзя, мы не очень много потеряли.

Анна Степановна. Так ведь это исключение, это особое счастье. Что бы мы были с тобой, если бы не он!

Ашметьев. Кто это он?

Анна Степановна. Да вот идет! (Указывая направо.) Кирилл Максимыч тогда был мировым посредником и составил нам уставные грамоты с крестьянами. Он так их обрезал, что им курицу выгнать некуда. Благодаря ему я хорошо устроилась: у меня крестьяне так же и столько же работают, как и крепостные, — никакой разницы.

Ашметьев. Я и не знал.

Входит Зубарев, раскланиваясь.

Анна Степановна, Ашметьев и Зубарев.

Анна Степановна (сыну). Хорош помещик! Он не знает, что у него крестьяне делают. А иначе где ж бы мы взяли денег тебе на твою артистическую жизнь за границей? Что ж ты думал, что нам деньги-то с неба сваливаются?

Ашметьев. Но я мог бы сократить свои расходы. Ведь Кирилл Максимыч на все способен, он человек без сердца. Так ведь, Кирилл Максимыч? Жалости в вас нет, вы этого чувства не знаете?

Анна Степановна. Ах, пожалуйста!.. Жалей о чем хочешь, только не о моих крестьянах.

Зубарев. Будешь безжалостен, коли вы, Александр Львович, поминутно изволите деньгами нудить.

Анна Степановна (сыну). Твоя совесть может быть покойна, это мое дело; а я считаю свое дело и законным, и справедливым. И кончен разговор.

Зубарев. Вы изволите говорить, что сократите расходы… Дождемся ль мы этого, Александр Львович? Покуда все еще увеличиваете, а не сокращаете.

Ашметьев. Не знаю; я всегда проживал около семидесяти тысяч франков в год — и теперь тоже.

Зубарев. А курсы-то, благодетель мой, а курсы-то, помилуйте! Вы, Александр Львович, изволите пошвыривать франками-то, вы думаете, что все еще франк-то четвертак? А оно вон куда пошло, вон куда пошло: франк-то прежде в лапотках ходил, а теперь в сапожках щеголяет.