— Лена, вот вас… тебя сегодня попробовали соблазнить. Юноша, которого ты любила. Много из этого получилось? Это было похоже на те женские романы, которые ты читала?

Лена вздрогнула. Поднесла пальцы к губам, которые, казалось, еще саднили.

— Это было… больно, — призналась она. — И неприятно. Каждое его прикосновение… как будто высасывало из меня что-то.

— Это были прикосновения его души. Понимаешь, по сути у тебя ведь сейчас нет тела, — он выдохнул дым, и сразу же их столик окутался белым, режущим глаза облаком. — То есть я не могу точно тебе сказать, что именно собой представляет тело симаргла… для простоты лично я считаю что, что это, — он провел свободной от рубки рукой вдоль туловища, — овеществленная душа. В любом случае, о плотской страсти говорить не приходится. Она ведь в первую очередь связана с продолжением рода… а какое может быть для нас «продолжение»? В его же душе было очень много темного, злого — как и в душе любого живого человека. Это, кроме всего прочего, одна из причин, почему запрещены встречи с родственниками. Физический контакт с этим юношей ранил тебя, но ведь когда тебя обнимал Вик, ты чувствовала себя по-другому, верно? Смерть очищает нас от всего лишнего… поэтому, кстати, ты можешь полагаться на любого симаргла.

— Вы… ты знаешь, что Вик меня обнимал… Откуда?

Станислав Ольгердтович чуть улыбнулся в усы.

— Я ведь провидец, знаешь ли… На современном языке это называется «экстрасенс», или «телепат»… Твои мысли, я конечно, могу прочесть только в самых общих чертах, но вот мысли человека, с которым вместе уже… дай скажу точно… сто сорок девять лет… — он хмыкнул, — они почти уже неотличимы от моих собственных.

Лена попыталась представить себе, как это — когда ты не понимаешь, где кончается твоя личность, и начинается чужая, когда одна жизнь продолжает другую — и не смогла. И уж совсем не могла представить это в отношении Вика и Станислава Ольгердтовича. Они были настолько разные и так мало имели общего друг с другом… Она даже не заметила, чтобы они общались с какой-то особой сердечностью.

Но, конечно, об этом она не стала спрашивать. Она спросила о другом.

— А… этот Артем… он кто был?

— Он был наш друг. Бывший солдат, бывший бард, бывший преступник и богохульник… Вряд ли тебе кто-то про него много расскажет. У нас это не принято, — кажется, Станислав Ольгердтович избегал смотреть в глаза Лене. — Но он ушел вслед за женщиной, которую любил.

Ушел — значит умер? Наверное, да…

— А куда попадают симарглы, когда умирают?

Помолчав немного и еще раз выпустив дым, Станислав Ольгердтович ответил:

— Не знаю.

Потом добавил:

— Иди-ка ложись спать, маленькая. Раз уж ты сразу перепутала спальни — то и оставайся в моей. Я все равно не засну сегодня. Да и к тому же, надо писать отчет. Жив ты или нет, бюрократия бессмертна.

— Я не могу спать… Я все думаю: что будет с Сергеем?

— Ничего.

— Что значит «ничего»?

— То и значит. Если мы не убили его сразу, то теперь, скорее всего, не доберемся. Будет стандартная процедура: наши маги поставят в астрале сетку, и, если он снова попытается призвать умершего… но, думаю, не попытается. Теперь, когда он столкнулся с последствиями своей деятельности… не знаю.

— А кто такие хозяева?

— Владыки зла.

Лене захотелось засмеяться, но Станислав Ольгердтович был серьезен. Поэтому она только спросила:

— И Сергей им служит?

— Вероятнее всего.

— Но он сказал, что не служит никому!

— Их служители всегда сохраняют иллюзию свободы.

— Иллюзию?

— Да. Потому что свобода нужна для того, чтобы избирать свой путь. А их путь выбран за них, им лишь позволено определять мелкие телодвижения. Мы же свою дорогу избираем целиком и полностью, но уж когда избрали… — Станислав Ольгердтович усмехнулся. — Две стороны одной медали, если хочешь.

— У этих… служителей хозяев… есть организация?

— Мм… Большая часть — вольные старатели, каждый на свой вкус и лад. Так, шабаши иногда устраивают. К несчастью, даже по одиночке большинство из них сильнее, чем мы. Одно счастье, что они не так часто нам попадаются.

— Что значит «не часто»? Ведь они постоянно творят зло!

— Так и ведь мы не ангелы, маленькая. Мы вступаем в бой только тогда, когда речь идет о смерти. У нас просто нет сил ни на что иное. А вредить можно тысячами разных способов, и смерть, пусть даже смерть души — всего лишь один из них, далеко не самый страшный. А еще мы, если ты не забыла, тоже используем людей в своих интересах. Живых.

— Да… — Лена кивнула.

Уж что-что, а это она помнила хорошо. Молодой врач, у которого вокруг головы словно светился весенний тающий лед. Врач, которого Лена не стала обманывать. Интересно, а почему — не стала?

Может быть, потому, что его взгляд показался ей странным образом похожим на ее собственный? Но все равно, интересно, чем…

Она вздрогнула от холода осознания.

— Стас… — она коснулась руки Станислава Ольгердтовича. — Вы не подбросите меня на Землю? Я понимаю, что сейчас уже поздно, но…

— Не так уж поздно, — он пожал плечами. — Всего-то девять вечера. А зачем тебе?

— Живыми людьми нельзя пользоваться.

Разумеется, нельзя. С живыми людьми вообще нельзя поступать, как тебе угодно, нельзя навязывать свои желания, потому что иначе любовь повернется горькой болью, сжигающей сердце, а чудо станет отчаянием.

Ну и что, что она не стала обманывать его. Все равно, она добавила к его ноше еще груза. Как бы часто он не объявлял смертный приговор — он, совершенно определенно, не привык к этому, это было видно по его лицу. Так почему Лена так легко забыла? Забыла, тогда как ее саму нагружали без меры… и пора бы уже знать, что это такое — быть орудием в чужих руках, пусть даже и добрых.

Как же это тяжело — умирать. Лежать на холодном снегу — всегда только снегу — и чтобы кровь вытекала из жил. Как же это тяжело — держать в стынущих пальцах мертвую голову той, кого любишь, и понимать, что мир — полная и пустая бессмыслица, в которой нет ни борьбы, ничего. Жизнь не стоит того, чтобы ей дорожить. Почему в этой комнате паутина на стенах? Потому что в ней никто не живет. Почему эта женщина играет на пианино? Потому, что не может иначе. Что ей делать? Мертвые звуки падают в пустоту, где ничего не было.

Моя кровь пропитывает паркет. Все правильно. Это ведь бывшее дерево. Кто его знает, если на него прольется достаточно живительной влаги, он, может, оживет. Но почему так тяжело кругом? Почему пустой круговорот бесконечных дней видится впереди, как будто я не умираю здесь, за спиной у Ольги, которая не обращает на меня внимания?..

У меня не так же много желаний было в жизни. Все, чего я хотел последнее время, — получить эту девушку полностью, чтобы она была до конца моя. Я поддался безумной надежде и, как всякий безумец, заплатил за это тем, что потерял какое-либо основание для дальнейшей жизни. Все, что было, — все рассыпалось под пальцами.

Но в моих жилах — сила воли. В моих жилах плод страданий моих предков. Значит ли это, что я сдамся так легко?

— Умираешь? — спросила Ольга, не прерывая игры. Короткие резкие звуки ее слов ритмом прибоя пульсировали в моей голове.

— Возможно, — с трудом проговорил я. — Я… вытащил копье…

— Дурак, — холодно произнесла она. — Оно бы не причинило тебе вреда. Симарглы убивать как следуют не умеют, хоть и тешат себя надеждой, что делают это лучше других.

— Почему ты бросила меня?.. — задал я вопрос, который задавал каждый раз в снах. Я ведь умел вызывать правильные сны. И она умела тоже. Но никогда не уходила от меня, встречалась лицом к лицу. Или спина к спине, как сейчас.

— А почему ты сделался таким, какой ты есть? В этот последний час ты мне солжешь? — нет, она не повернулась, но я словно бы мог видеть ее глаза: серые, прозрачные до самого дна. В Ольге никогда не было ни капли загадки.