— Я выживу… — сказал я.

— Зачем? — холодно спросила Ольга. — О нет, я бы первая сказала тебе «живи»… если от этого была бы польза. Зачем на свете может существовать такой человек как ты?

— Чтобы вернуть ее, — кажется, я бредил. — Я верну ее, во что бы то ни стало…

— Ну-ну…

Звуки пианино пропали. Стук отодвигаемого стула. Шорох раздвигаемых штор. Стук оконной рамы. И свежий ветер, ворвавшийся в комнату.

— Зачем она тебе? — в реве ветра я слышал ее слова. — Зачем?

— Ты знаешь, каково это… — я шептал, может быть даже, мои губы шевелились совершенно бесшумно, но мне это было все равно. — Ты знаешь… каково это… когда никто не смотрит на тебя?.. Когда никто не видит тебя?.. Смотрит, и не видит… Или видит не то, что надо?..

Мир был сумрачен и напоен тенями, но это его нормальное состояние. Я знал теперь, что выживу… я с самого начала это знал. Я не могу умереть, пока у меня есть шанс сделать так, чтобы Лена снова посмотрела на меня… Пусть увидит меня! Хотя бы один только раз…

Ветер подхватил меня, отодрал от высохшей лужи крови на полу, и понес, легкого и невесомого, в свинцово серое небо над городом. Улетая, я успел увидеть лицо Ольги — увидеть по-настоящему. Ее мягкие губы произнесли:

— Это не любовь… Любовь — это совсем другое.

И Лена сказала из пустоты: «Любовь — это еще не все».

Когда я открываю дверь, в моей квартире всегда пустота. Не знаю, как это назвать еще. Это ведь не одиночество — я вовсе не чувствую себя одиноким. Это не холод: у нас центральное отопление, и до самого мая батареи работают едва ли не в режиме ядерного реактора. Это не темнота: как я уже сказал, у нас очень светло.

Не знаю, почему я вновь и вновь возвращаюсь к этой теме. Пустота. Да, она ждет. Когда дойдешь до предела, когда сломаешь мозги, размышляя, к тебе порой приходит ослепительное понимание того, что это такое есть. Но увы — как любым озарением, этим нельзя поделиться. Может быть, вам будет достаточно просто прислушаться к тишине, чтобы вы поняли меня?..

Так или иначе, сегодня я не просто понял, но и даже смог определить словами, что оно такое. А помогла мне Лена.

Лена — эта та пациентка, о которой я писал вчера. Бледная девочка с разноцветными глазами. Сегодня, полдесятого вечера, она позвонила мне в дверь.

Я открыл. Она стояла на пороге, слегка порозовевшая от смущения, что очень ей шло и делало, по крайней мере, похожей на живого человека. Вчера она запомнилась мне не в последнюю очередь именно почти неестественной, почти призрачной бледностью.

— Здравствуйте, — тихо сказала она. — Вы помните меня? Меня зовут Лена.

Я был крайне удивлен, причем неприятно. Ничего хорошего от визита больных на дом ждать не приходится… а что плохо вдвойне, где-то она достала мой адрес. Где, интересно? Неужели медсестры дали?

— Что вам нужно? — спросил я ее, стараясь не пустить в голос резкость. Я помнил, чем она зацепила меня: у нее был смертельный диагноз, а она держалась не то что хорошо… она держалась странно, как держаться в романах, но не в реальной жизни. Однако, как бы то ни было, рак есть рак. Боль настоящая, с ней не шутят.

— Я просто хотела сказать вам, что за меня не надо переживать, — улыбнулась Лена. — Я умерла позавчера, у подъезда своего дома. Сегодня меня похоронили. Если хотите, можете съездить на кладбище, посмотреть на могилу. На вас нет вины еще за одну смерть.

Почему-то у меня даже мысли вызвать скорую не возникло. Может быть, потому, что Лена опять говорила не как в жизни, а словно повторяла отрепетированную роль. А еще потому, что мне очень хотелось верить той части ее фразы… «на вас нет вины еще за одну смерть».

— Заходите, — сказал я. — Выпьем чаю, поговорим.

Я впустил ее, тщательно запер обе входных двери (в том числе и на цепочку), провел Лену сразу в кухню — в мою светлую кухню, залитую ослепительным светом яркой люстры под потолком, и оставил там, на фоне темного окна и белой пластмассы стола и шкафов. Бледная, разноглазая девочка в зеленом свитере, тонкая и темная, как мазок самой маленькой кисточкой…

Сам я только на секунду завернул в ванную — там у нас в шкафчике стоял пузырек с валерьянкой.

Когда я вернулся в кухню, никого уже не было. Только на столе лежал листок из блокнота, где крупным, чуть корявым почерком было размашисто начертано: «Я же сказала, что не надолго!»

Вот и все.

Я не знаю, кто она и что ей было надо. Призрак? Видение? Мой бред? Необыкновенно талантливая сумасшедшая иллюзионистка?..

Некоторое время я стоял так в коридоре, потом встряхнул головой и быстренько проверил входную дверь (заперта на цепочку), заглянул во все комнаты. Даже под маминым столом проверил, и, естественно, никого не нашел. Так меня и застал Вадим, вернувшись откуда там он собирался возвращаться: сидящим за столом с отсутствующим видом.

— Что случилось, старик? — спросил брат слегка встревожено.

— Ничего, — ответил я. — Совсем ничего.

Меня подмывало сказать что-то вроде: «Ко мне приходило привидение». Я знал, что тогда Вадик первым делом поинтересуется: «Красивое, или нет?» А вот что отвечу — не знал. Пожалуй, все-таки нет. Но вселяющее надежду.

Вместо этого я спросил:

— Где ты был?

— На похоронах, — ответил Вадик с понятной мрачностью в голосе. — У Кати сестра умерла.

— Кати? Какой Кати?

— Я вас познакомлю. Она завтра к нам зайдет, за книжкой. Я вафель испеку. Ты крем с утра не сделаешь? У тебя вроде завтра выходной.

— Да.

Вадим удовлетворился моим ответом и отправился куда-то — должно быть, мыть руки и ужинать. Я никуда не двинулся. Мною овладели странные апатия и усталость. Мне все было все равно — даже то, что завтра действительно выходной, и не надо никуда спешить, и пациентов я своих не увижу… совсем не увижу. И вообще людей можно не видеть. И можно думать о пустоте… Просто не спеша думать о пустоте, что заволакивает мысли. О пустоте, что ждет за каждой дверью. О пустоте, что неминуемо дождется.

Все-таки хорошо, что ко мне приходило привидение. Все-таки, одной меньше… Вроде бы я врач — а чувствую себя Хароном.

Вадик, уже в домашних тренировках и тапках, появился в дверях маленькой комнаты.

— Вот, — он прошлепал ко мне и сунул в руки фотографию в прозрачном футляре. — Это Катя. С подругой. Катя — с короткой стрижкой.

На фотографии было две девушки. Одна — очень красивая, кудрявая — светлые волосы рассыпались по плечам, часть уложена в живописном беспорядке, голубоглазая, с улыбкой не то кинозвезды, не то фотомодели, которая, как ни странно, получалась у нее достаточно убедительно. Она прижималась щекой к щеке другой, худенькой девчонки с рыжевато-русыми волосами, на лице — одни глаза, губы поджаты.

— Ей же лет четырнадцать всего, — слегка удивился я.

Я бы решил, что Вадим скорее увлечется сдобненькой.

— Почти шестнадцать, — возразил брат. — В этом году школу кончает.

Я еще раз бросил взгляд на фотографию, просто машинально. И мне показалось… странно. Показалось, что с фотографии на меня смотрит Лена, только не из тьмы, а из света. И подумалось: «А они похожи…»

Сестра умерла.

— Вы похожи, старик, — сказал вдруг Вадик. — Вы с Катей. Уж не знаю, чем. Вокруг вас обоих словно лед светится.

— Лед? — машинально переспросил я, не понимая толком, что говорю. — Разве что над пропастью… Ей богу, Вадь, я чувствую себя таким опустошенным.

Вот так. Сказал — и не сказал ничего. Потому что заезженные слова ничего не могут выразить.

Брат не то улыбнулся, не то — скорее просто губы дрогнули. Может, и не улыбаться собирался совсем.

— Пустота внутри — это даже хорошо, — произнес он шутливо-наставительным тоном. — В пустоту можно принять другого человека.