Они валялись на крыше сарая. Кругом сплошное сено — целое море сена. Сухое, почти труха. Пахло пылью. Над крышей вверх гигантской шахтой уходил облачный туннель, и стены его бугрились мягкими кремовыми выростами. Не то мы на дне колодца, не то там наверху — дно. Из глубины туннеля светило солнце, отбрасывая блики, и если смотреть прямо на него, небо вокруг казалось темным.

— Хорошо, — сказала Лена.

— Еще как, — подтвердил Вик. — Только прохладно.

И в самом деле, сейчас, весной, было еще не очень жарко. Можно сказать, вообще не жарко, хотя солнце уже пригревало так, что можно было отказаться от курток, обходиться одними свитерами.

— Когда-то тут было лесничество, — рассказывал Вик. — Жил тут лесник, и было у него три сына. А потом…

— А потом появилась Сивка-Бурка…

— Потом тут неподалеку построили нефтезавод, и лесничество закрыли. Лесник скоро умер, сыновья в город перебрались. А русалки погибли.

— Какие русалки?

— Тут пруд рядом. В нем русалки жили. Думаешь, откуда я это место знаю? Когда мы со Стасом и… с кем же? Да, с Викой! С нами тогда Вика была… в общем, когда мы взяли этот регион, предыдущие наблюдатели нам пруд сдавали на контроль, как одно из самых опасных мест. Как сейчас помню: в болотных сапогах, по колено в тине, ходил с этими девицами беседовать.

— Красивые?

— Это сложно объяснить. Полуразложившиеся они были. Но красивые — да. Красота жути. Как будто уродство пытается стать чудом… или выродившееся чудо, не знаю. Когда я потом нашел их, превратившимися в грязь, я подумал, что это облегчение.

— Как это в грязь?

— А так. Прихожу: и весь пруд забит тиной. И кое-где тина имеет вид человеческих тел. Стрекозы жужжали, а в основном тишина была… — Вик помолчал, давая почувствовать, как тишина… но сегодняшняя тишина была мирной, спокойной, пронизанной солнцем. — У них другой род существования, чем у нас. Они — остатки былых пережитков, дремучие углы людских верований. Когда вера иссякает, они иссякают вместе с ней. Они — одна из попыток людей совладать со смертью. Такова жизнь.

Тихо шумел лес пока еще голыми ветвями. Но трава была: свежая, зеленая, она отросла везде — где можно и где нельзя. Она была хороша, как чужая ошибка. Лена подумала, что соскучилась по траве.

— А что случилось с этой Викой?

— Ничего не случилось, если хочешь, я вас познакомлю. Она ушла в тройку Совчука. А к нам пришел Артем.

— А Артем погиб?

— Погиб.

— Убили?

— Не знаю. Может быть, сам. А может быть, убили.

— Это как?

— Можно, я не буду пока тебе рассказывать? — Вик повернул к ней лицо, и Лена поразилась, как же он был серьезен. В серых глазах плескались солнечные блики и еще какая-то печаль. — Не самая приятная тема. Может быть, поговорим о чем получше? Вот, например, ты знакома с Каринкой?

— Нет, а кто это?

— Карина Георгиевна Джугашвили… нет-нет, не родственница, не смотри на меня так! Просто однофамилица. Считается одним из лучших городских магов Тринадцатого отделения. Она тебя будет учить городской магии.

— Городской?

— Ага. Помнишь, я тебе говорил? Ты никогда не задумывалась, что город — это живое существо?

— Нет. С чего бы?..

Шумели голые ветки. Тихо, как играющий котенок, шебуршала трава. И облачный тоннель, раздуваемый ветром, медленно, медленно разъезжался над их головами.

— Это очень важно, — сказал Вик. — Когда ты это поймешь, мы, наверное, все тебе расскажем.

— Мне нравится это «наверное».

— Ты не понимаешь, Лена. Ты видишь этот лес?

— Да.

— Представляешь, как там летом? Земля хлюпает под ногами, все влажно, все растет… это чаща, через нее не продраться. Пойти некуда. От горизонта до горизонта — пустынь, которая облекает тебя. Солнце, которое светит, никогда не погаснет. Вода, которая питает, никогда не иссякнет. Лес, который страшит, никогда не кончится. Ты можешь это представить?

Лена попробовала. В голове вставали какие-то картинки, как из фильма: море тайги под крылом самолета, солнце, которое встает над льдинами, пестрые полосы моря, густые заросли папоротника между бесконечных, как столбы храма, сосен…

— Не можешь, — прокомментировал Вик. — Для вас, выпускников современных школ, природа давно превратилась в картинку из учебника, в графики и диаграммы. А это среда. Это пространство. Это мир, который хочет поглотить тебя, растворить в себе, сковать.

— А город?

— А город хочет тебя выпить.

— Не понимаю…

— И не поймешь уже. Пока ты жила в нем, ты была девочкой, и город давал тебе. Он учил тебя, он формировал тебя, как одну из множества клеток, которые дают ему самому жизнь. А потом он потребовал с тебя то, что дал.

Вот это представлялось даже слишком хорошо. Смерть, когда никто твоей смерти не хотел, страх, когда никто не пугал тебя, боль, когда никто не причинял тебе зла. Сцепление случайностей. А почему это произошло? Потому что каждую ночь в городе какая-то девочка обязательно погибала у обледенелого подъезда, или у неаккуратной помойки, или в темной подворотне, или сгорая в бензине из пробитого бака… и не было никаких гарантий, что в следующий раз это не окажется Лена Красносвободцева.

Вот и оказалась.

Природа дает тебе жизнь, чтобы рано или поздно поглотить, и элементы, составляющие твое тело, станут землей, травой, болотом, облаками… грязью. Город дает тебе жизнь, чтобы твои страхи, твои надежды, твои любовь и ненависть наполнили его утробу, а потом он сыто отрыгнет тебя умирать на обочине.

— Это страшно, — сказала она, содрогнувшись. — Что-то поглощает, что-то иссушает… Неужели нет альтернативы?

— Нет, — голос Вика был безразличным, — нам это не страшно. Это жизнь. Так всегда. Тебе что-то дают, а что-то забирают. Но теперь тебе такое не грозит. Понимаешь, ты же симаргл. Ты из всего этого исключена.

Золотые солнечные блики. Трухлявое сено. И никого кругом. Ни одного человека на многие-многие километры вокруг, даже русалок нет. Только деревья, одинаково высокие, одинаково шумящие. И какие-то букашки ползают в сене. И воздух медленно движется по кругу над Землей. И наша звезда греет. А Лена на самом деле не имеет к этому никакого отношения, как и к жизни города. Потому что она мертва. Этот мир перемалывает живых в своей мясорубке, но ее это уже не касается.

Приятное чувство избранности и горечь… горечь, такая, что ей можно захлебнуться.

— Господи, — прорвалось у Лены. — Как же одиноко!

Вик помедлил с ответной репликой, но все-таки спросил:

— Ты любишь этого мальчика?

— ?

— Как его… Сергея Морозова.

— Черт его знает… — устало ответила Лена.

Она на самом деле не знала. Если это была любовь, то определенно не та, что прежде, и уж точно совсем не такая, какой ей, по мнению Лены, полагалось бы быть. Раньше она смотрела на него и думала: «Какой он клевый!» Теперь она вспоминала его — и у нее начинало тупо, неясно болеть в животе, словно там ворочался, шевеля клешнями, огромный краб.

— Я понимаю, что это немножко не то, — Вик говорил серьезно, как говорят только об очень важных вещах, — но я очень привязался к тебе, Лена. Даже полюбил тебя. Ты очень хорошая девочка. И Стас… ты похожа на его дочь, знаешь?

Лена сглотнула. То, о чем Вик говорил, это было человеческое, очень человеческое… совсем не то, что его объятие тогда, на крыше девятиэтажке. И в то же время Лена подумала, что человек никогда не сказал бы об этом так прямо, как сделал Вик. В словах чувствовалась бы какая-то фальшь, потому что человеческие чувства такие хрупкие — иногда они умирают, если они говоришь вслух. Вик шел прямо навстречу.

— У Стаса была дочь?

— Была…

Стас и Вик — это не совсем ее семья, и никогда не станут тем, что у нее было, или тем, что могло бы быть. Но все-таки… Они вместе живут и вместе работают. Наверное, это нечто большее, чем дружба… или может стать со временем.

Облака почти разлетелись, небо открылось высокое и чистое — пустое.