Над разъездом взвилась ракета.

    Млынский на другом берегу реки поднялся из снега, вытер лицо, взмахнул пистолетом.

    — Пошли!

    Встали бойцы, первым — ординарец Млынского сержант Ерофеев. Побежали, проваливаясь в снегу, стреляя по темнеющим громадам вагонов.

    Партизанские пулеметы били по вышкам, по прожекторам… В метели гремело: «Ура-а! За Родину!»

    Немцы со сна, выскакивая из вагонов, отвечали партизанам редкой и беспорядочной стрельбой.

    Из блиндажей выбегали эсэсовцы охранных рот.

    Алиев открывал двери второго вагона от хвоста эшелона, когда почувствовал резкий толчок в грудь. Прислонился к вагону, сгреб с буфера свежий снег и сунул его под шинель, туда, где нестерпимо пекло. Мимо пробежал Хват, откатил со скрежетом двери. Из вагона, тесно набитого людьми, тотчас же высыпали женщины. Они обнимали капитана, тормошили его.

    — Эх, девоньки! — крикнул Хват, поправляя шапку. — Некогда целоваться! Бегите в лес! — И махнул автоматом, указывая направление.

    Ирина Петровна побежала вместе со всеми. Вокруг грохотали выстрелы, звонко щелкали пули о рельсы.

    Ирина Петровна споткнулась и, задержавшись, увидела человека между вагонами. Он как будто отдыхал, прислонившись к вагону.

    — Что с вами? — спросила она.

    — Ничего. — Алиев вынул руку со снегом из-за борта шинели. Снег был темный от крови.

    Ирина Петровна торопливо стала расстегивать ремни и пуговицы шинели Алиева.

    — Есть у вас бинт или что-нибудь? — спросила она.

    — Есть. — Он достал пакет из кармана.

    — Все будет хорошо, родненький. Я врач. Все будет хорошо, — приговаривала Ирина Петровна, разрывая пакет.

    В районе моста взрывались гранаты.

    В окопах дрались врукопашную с эсэсовцами.

    Несколько немецких танкистов, сорвав брезент, влезли в танки, стоявшие на платформах, и открыли огонь.

    Взрывной волной Млынского швырнуло на снег. Он приподнялся, махнул рукой, подзывая связного.

    — Передай Юрченко приказ: уничтожить танки! — крикнул Млынский.

    — У вас кровь из ушей, товарищ майор, — сказал Ерофеев.

    — Иди!.. Бегом!

    Партизаны забрасывали танки гранатами и поджигали бутылками с горючей смесью. Танкисты, вылезавшие из люков горящих машин, попадали под выстрелы партизан.

    Занге полз между колесами под вагонами. Пули щелкали, поднимая фонтанчики снега.

    Загорелись и стали рваться цистерны у стоявшего рядом состава с горючим. Занге упрямо полз под вагонами к паровозу-толкачу. У паровоза поднялся, отцепил его от состава и ловко, как кошка, взобрался в кочегарку. Машинист был убит. В раскрытой топке гудело пламя. Занге захлопнул дверцу топки йогой, перевел рычаг реверса. Паровоз окутался паром и двинулся задним ходом.

    Занге выглянул, выстрелил в человека, пытавшегося уцепиться за поручни. Паровоз уходил от разъезда, охваченного пламенем горевшего бензина… Грохот рвущихся боеприпасов…

    На левом берегу партизаны отошли от горящих вагонов к лесу. Раненых и отбитое имущество везли на санях. Алиев шел стиснув зубы. Рядом с ним — Ирина Петровна.

    — Сядьте в сани, — сказала она.

    — Вот что. — Алиев остановился. — Не говорите, пожалуйста, никому, что я ранен.

    — Возьмете меня в отряд?

    Алиев промолчал или не успел ответить: их нагнала Зина.

    — Гасан Алиевич! Товарищ комиссар! Отбили около четырехсот человек. Есть раненые и больные. Промерзли. Если не накормим сейчас горячим, не знаю, сколько выживет…

    — Немножко еще отойдем. Скажи, пусть потерпят. Вот возьми в помощь девушку. — Алиев кивнул в сторону Ирины Петровны. — Она врач…

    Зина недоверчивым взглядом окинула Ирину Петровну.

    — Откуда известно, что врач?

    — Ну, это я тебе говорю, ты мне веришь? — улыбнулся Алиев.

    — Идем, — позвала Зина новенькую.

    Млынский сошел с тропы, пропуская людей. Посмотрел назад, на разъезд, где все еще продолжало гореть и громыхать.

    Люди шли увешанные трофейным оружием, несли на плечах раненых, шли усталые, но довольные удачным боем, шли, не обращая внимания на продолжавшуюся метель. То здесь, то там раздавался дружный смех.

    Млынский увидел немецкого офицера в кителе, без фуражки, идущего по тропе неровной походкой. Бойцы смеялись над ним. Млынский нахмурился.

    — Юрченко! — окликнул майор командира взвода. — Что за цирк?

    Юрченко подошел и, козырнув, протянул документы пленного.

    — Взяли прямо в поле, товарищ майор. Без оружия, без шинели, идет и плачет как маленький…

    Бойцы опять рассмеялись.

    Млынский не улыбнулся.

    — Ранен? — спросил он.

    — Кто? Немец? — удивился Юрченко. — Да он пьян в драбадан, товарищ майор.

    Немец был уже знакомый нам подполковник из поезда.

    — Мне вернут мои вещи, мой чемодан? — сказал подполковник.

    — Был у него чемодан? — спросил майор командира взвода.

    — Да не было с ним ни черта, товарищ майор! Всю дорогу ноет про свой чемодан. Чуть богу душу не отдал, а…

    — Да-да, чемодан! — повторил подполковник по-русски и продолжал по-немецки: — Это ужасно…

    Но Млынский уже не слушал его.

    — Оденьте его во что-нибудь, — распорядился он, уходя. — И шире шаг!

    Для подполковника кто-то передал красноармейскую шинель. Юрченко развернул ее. Немец машинально подставил руки, повернулся спиной, полагая, что на него наденут шинель. Юрченко накинул ее на плечи подполковника, нахлобучил на голову ушанку и легонько ткнул коленкой под зад.

    — Ладно, иди, фон благородие…

    Подполковник шагнул, качая головой и что-то бормоча про себя.

    …К рассвету метель утихла. Над лесом вставало морозное солнце. Золотились стволы сосен, и свечами горели меж ними укутанные снегом ели.

    Отряд Млынского и партизанский отряд «Россия» расходились каждый своей дорогой. Вместе с партизанами уходил длинный санный обоз и все женщины, освобожденные минувшей ночью.

    У развилки лесных дорог Млынский и его товарищи провожали секретаря обкома Семиренко. Следом коноводы вели оседланных лошадей.

    Под елями, рядом с дорогой, стояло несколько саней, в которых лежали раненые. Зина и Ирина Петровна заканчивали перевязку перед дальней дорогой.

    — Врач у меня лежит с тяжелым ранением. Ждать, пока пришлют с Большой земли, невозможно… — говорил Млынский Семиренко.

    — Оставляй Ирину Петровну и не сомневайся. Она у нас до войны в первой больнице работала. Жила одна, с мужиками поведения строгого. Ее так и звали: девушка с характером…

    — Что же, если ты советуешь…

    Секретарь обкома, которому никак не удавалось застегнуть пояс с саблей поверх полушубка, заметил улыбку Млынского и смутился.

    — В пешем строю мешается… Все надеюсь, доведет-ся-таки фашиста саблей достать…

    Млынский сказал:

    — Жаль расставаться…

    — Еще бы! — Семиренко погладил саблю. — С двадцатого храню. Сам Котовский вручал, не жук, брат, чихнул…

    — Я говорю, с тобой расставаться жалко, Васильич…

    — А… Не на век же! Такие дела еще впереди! Ну, с Новым годом! Чую, хороший год будет. Давай поцелуемся, что ли…

    Они обнялись. Потом Семиренко стиснул Алиева.

    — Спасибо, комиссар!

    Алиев изменился в лице от боли и невольно застонал.

    — Гасан, ты что? — спросил Млынский встревоженно.

    Ирина Петровна, все время поглядывавшая в сторону Алиева, была уже рядом.

    — Он ранен, товарищ командир. В грудь.

    Алиев чертыхнулся по-азербайджански, сердито сверкнул глазами.

    — Задело немного.

    — Прости, дружище, — сказал Семиренко.

    Млынский посмотрел на Зину.

    — Если б я знала… — сказала она. — Ложитесь в сани, товарищ комиссар!

    — Ложись, Гасан, — поддержал ее Млынский.

    — Ну хорошо… Ложусь. Зачем такой шум? — улыбнулся Алиев.