— Что делать, Лилечка? Некогда до умопомрачения. Да и зачем? Нам бы еще год, два, три поработать без газетной шумихи

Лилиана Борисовна подошла к двери и будто нечаянно в нее стукнула.

— Что такое? — Ольга Николаевна подняла брови, глаза увеличились и стали очень синими.

— Пусть он, — сказала Вялова, — хотя бы войдет, посмотрит, ведь это ничему не помешает. Зато впечатления на будущее.

— Но я же сказала…

В дверях стоял седой человек — не какой-нибудь начинающий репортер, но мужчина лет сорока пяти с большим лбом, с большим носом, скорее похожий на маститого писателя, чем на журналиста. Неудобно маститому отказать в двух словах…

Он попробовал заговорить с ней, но Ольга Николаевна прошла мимо с таким озабоченным видом, какой бывает у человека, ничего вокруг не замечающего.

Возле зеленого особнячка санитарная машина остановилась, санитары выскочили, распахнули заднюю дверцу и вытащили носилки. Шел неприятный полудождь, полуснег. Лицо Снежаны сразу повлажнело. Ольга Николаевна вошла в дом, в свой «дворец», как она его окрестила, вслед за носилками.

В ее «дворце» за дверью спортивного зала слышался размеренный голос методиста — там шли занятия с группой хронических легочных больных. А есть еще группы с сердечно-сосудистыми и нервными нарушениями — и все это теперь в ее ведении.

Сердце Ольги Николаевны забилось с веселой силой. Неясные события на улице Машкова отошли в сторону. Казалось, несмотря на голоса и легкий шум в зале, особнячок вбирал в себя предзимнее спокойствие и тишину сада за домом.

Носилки внесли в лабораторию Татьяны Федоровны. Стена, от пола до потолка заставленная стеллажами с аппаратурой. Окно в сад, и к стеклу тянется голая ветка. На столе у матери — большая тетрадь с протоколами исследований.

Эта комната дарит Татьяне Федоровне новые годы жизни. Лицо посвежело, морщины немного разгладились, и кожа на шее не собирается складками. Держится она молодцевато, говорит громко — сама себя уверяет в полном здравии. Встретила вошедших, уложила Снежану на топчане, всех стала усаживать, но сама не присела — некогда. Санитары откланялись и ушли ждать в машине.

В кабинете было тепло. Дочь помогла матери раздеть больную и укрепить электроды для регистрации мышечных токов. Больная по команде проделала несколько упражнений для рук и туловища, лежа на спине и на боку. Ногами она совсем не могла двигать. Шумно дышала, как это бывает при чрезмерной полноте. Шуршала лента аппарата. Мать и дочь тихо переговаривались. Улыбнулись, кивнули друг другу…

Вы, Ольга Николаевна и ваша мать сходились во мнении: девочка не безнадежна. Вы согласились бы со мной, если бы я начал так: «Мы рождаемся для того, чтобы двигаться?» Да, да! Ребенок и старик очень хорошо это доказывают: как много движения в начале жизни — как мало в конце!.. Вам наслаждение — разговаривать с матерью в ее лаборатории: мать в движении. Это не молодость, но и не старость. Просто остановка мгновения. Не будем гадать, мама, заглядывать дальше. Она показывает вам глазами на девочку: вот у кого юные силы; ее возродим по-настоящему!

Снежана не вся обездвижена травмой — и, значит, не вся постарела. Она кентавр — двойное существо, которое начинается телом девушки и кончается неподвижным телом старухи. Вот она дотягивается руками до своей ноги и сгибает ее в колене. Мышечные токи бомбардируют оцепенелый «мозг старухи».

Их залпы возвещают наступление на болезнь…

Когда Снежану увозят, вы собираете в своем кабинетике маленький коллектив отделения — послушать о первых неполадках и затруднениях.

Неполадок пока немного. Методист Скворцова говорит о сломанной шведской стенке, методист Алтобасова — о том, что запах свежей краски неприятно действует на некоторых ее пациентов, приходится сокращать им время занятий.

Одна только Людмила Ивановна без промаха бьет в явную ахиллесову пяту. После перевода с улицы Машкова на Бауманскую она стала заметно спокойней, и в голосе ее звучит забота, а не раздражение.

К Людмиле Ивановне прямо с Киевского вокзала, сопровождаемый своей сестрой, явился мужчина на костылях. Более года назад произошло несчастье. Как он сам выражается, «после подъема тяжести и внезапного нервно-психического переживания» у него были парализованы обе ноги с потерей чувствительности и со всеми теми бедами, о которых все хорошо знают. Больной — из Красного Лимана, это городок в Донецкой области. Лежал сначала в местной, затем в Харьковской железнодорожной больнице. В столицу он отправился почти тем же способом, каким мы пускаемся, допустим, на юг к морю. Короче говоря, «диким». Не гнать же его за это! Но как его лечить, если ему жить негде, а положить некуда? В больнице у Ольги Николаевны мест нет.

Вы, Ольга Николаевна, соглашаетесь:

— Да, Людмила Ивановна, у меня нет… Постойте! — И набираете номер телефона.

Опять вы слышите этот изменившийся, изменивший голос. Многоречив, уклончив Альберт Семенович! Всего год назад он сделал рыцарский жест. «Мое отделение — твое отделение, — сказал он тогда, словно одаривая. — И забудь, что ты здесь консультант: ты здесь хозяйка… — Подумав, он все же добавил: — А я здесь хозяин». И расхохотался…

Теперь у него отговорки… Все в вас протестует против столь резких, как у Альберта, перемен в человеке; сами вы привязчивы и постоянны. Вы молчите, слушаете, наклонив с трубкой голову. Вас ждут. Вы переносите негодование на себя: зачем было звонить при всех?!

И сдержанно кладете трубку.

— Да, у меня нет, — повторяете вы.

Что ж, врач Веткина так и сказала больному. Брат и сестра могли бы поискать комнату, а пока жить у Веткиной на даче, но там печь надо перекладывать, дымит. Да и какой смысл? Брата одного не оставишь. У сестры всего двухнедельный отпуск. Иное дело, будь под рукой у врача хотя бы маленькое общежитие, не говоря о стационаре…

— Обще-житие… стацио-нар… — вы тянете слова досадливо и мечтательно. — Мы этого хотели бы, но сомневаюсь, чтоб это было скоро. В Москве создается Реабилитационный (восстановительный) центр; сейчас внимание и средства будут прежде всего ему. Вот так. А к серьезным словам врача Веткиной добавлю. Койка для больного с вокзала — это одна сторона дела. Есть еще и другая сторона. Имея рядом с палатой больных электрофизиологическую лабораторию Татьяны Федоровны, нам было бы легко осуществлять постоянный контроль за ходом восстановительных процессов. В настоящее время приходится привозить больных. Это большое неудобство для всех, особенно для пациентов. И только ли неудобство?..

При последних словах совершенно внезапно, вам, Ольга Николаевна, стало неспокойно. Было так, словно вы услышали, отставив работу, сильный стук в дверь и вдруг поняли, что уже давно стучат, стучат, колотят с нехорошей настойчивостью. Вы вздрогнули, когда зазвонил телефон. В трубке гудки. Он зазвонил снова. Опять нет соединения. Вы отпустили сотрудников и, почему-то не сомневаясь, что звонок был с улицы Машкова, позвонили туда сами. Дежурная сестра подошла тотчас.

— Я к вам пробовала дозвониться, — сказала девушка. — Скоро ли привезут Снежану? Она у нас без обеда. Да и странно… долго… Главный врач спрашивал…

Вы провели рукой по своим волосам тем жестом, каким успокаивают ребенка. Из грудного ваш голос стал горловым.

— Сейчас я с ним соединюсь.

— С Иван Иванычем? Уже уехал. Если вернется, то к концу дня.

В кабинет вошла мать.

— Ее там нет, мама. Уже сорок минут!

По глазам матери вы поняли, что она быстро и молча сделала несколько предположений. Вы тоже перебрали в уме и плохое и среднее: милиция почему-либо перекрыла проезд, больную укачало в машине, у водителя инфаркт, катастрофа…

Из милиции ответили: сообщений об автомобильной катастрофе в районе Бауманская — Машкова не поступало, перекрытий не было. Других каких-либо донесений — тоже. Вам нестерпимо захотелось двигаться. Вы измерили шагами кабинетик, сказали матери, пусть придумает, куда еще звонить, и вышли из особнячка на улицу в пальто и с зонтиком. Некстати вместо дождя со снегом хлынуло по-осеннему так, будто в небе наклонили полную цистерну. Мало кто из застигнутых пешеходов побежал по улице — большинство попряталось под арками ворот, в подъездах, кое-кто успел вскочить в отошедший трамвай. Такси проносились мимо уже занятые. Лучше всего скрываться в машине или сидеть дома, когда из водосточных труб бьют блещущие водопады и улицы наполняет не шум движения, но шум грохочущего по крышам ненастья.