Вы стояли, вдыхая грустный запах неспокойной осенней влаги, затем гнались за какой-то машиной, крича ей вдогонку, потом опять стояли, пританцовывая в промокших — даже на платформе — туфлях. Наконец кто-то близко взглянул в ваше лицо сквозь стекло (оно вдохновенно, когда вас будоражит скрытая страшная и опасная сторона жизни!) — взглянул и резко затормозил.

Вы сели и тотчас заговорили о санитарной машине, о том, где она должна была проехать и что надо ехать тем же путем. Вы поместились рядом с владельцем машины — он склонил в вашу сторону голову, посмотрел и кивнул. В другой раз вы бы улыбнулись: с таким он трудом отвел глаза… Его «Волга» медленно проехала свой короткий маршрут. Бегущий асфальт чернел, словно вар, и струился — неровно, пятнами отражал небо, здания и машины. Машин было мало, как будто они тоже убоялись ливня.

Санитарной нигде не было.

— Давайте проедем по-другому: так и так, — предложил мужчина. Его смуглое от загара или от природы лицо порозовело: он явно просил, чтобы вы еще посидели рядом. Вы согласились. Он стал изобретать маршруты.

«Волга» несколько раз возвращалась на Бауманскую и затем доезжала до Машкова. Вам стало досадно кататься.

— В больницу, — сказали вы наконец.

Водитель был молчалив и послушен. По-женски подумалось: «Со всеми он так смущается?» Вы простились с ним хмуро, неблагодарно — так были поглощены бедой. Удрученная, ни с кем не разговаривая, прошли в палату Снежаны, остановились на пороге.

Палата пустовала.

При виде заправленной койки вы ощутили себя промокшей, заляпанной уличной грязью и загнанной, словно за вами все это время была погоня. Вы содрогнулись: показалось, что по телу проползло нечто холодное, скользкое. Но не мог же микрофургон с больной и санитарами исчезнуть посреди столицы под землю, вознестись на небо! Вы побежали в больничный гараж.

Не добежали.

У каменных колонн ворот — пропавшая машина. Омыта ливнем. Вмятин не видно. Мотор ее взвывает и глохнет. Хлопает дверца. От этого хлопка вы вздрагиваете, как от телефона на Бауманской. Вы не спешите: ноги сами медлят до тех пор, пока не появляются носилки, не взмахивает рука Снежаны. Шофер торопится с объяснением:

— Поломка мотора… — Но вы резко отворачиваетесь.

— Не трябва его… ругать. Няма за що!

Заступница кашляет. Где она была все это время? В дождь, в холодной — как ее ни обогревай — машине! Такие больные, как Снежана, хуже переносят простуду, чем грудные младенцы… Вы отмахнулись от всех, кто пытался что-то сказать, и только поторопили: скорей в палату!

Санитары почти бегом внесли больную в помещение. Прибежала сестра и нянечка. Вы уже растирали грудь и спину больной, ее ледяные ноги. От массажа кожа быстро теплела. Шофер стоял в коридоре и оправдывался сквозь прикрытую дверь. Он всего лишь завернул по дороге во двор, где живет с семьей: у жены грипп, у дочки ангина, лежат, забежал к ним на минутку. Когда вернулся, мотор никак не заводился…

Шофера вы не дослушали, прогнали.

Санитары и сама Снежана досказали остальное. Все было просто и сначала спокойно. Думали — дело пяти минут. Когда ушло четверть часа, стали звонить Ивану Ивановичу, но он, видно, был на обходе. Позвонили в гараж — две другие машины ушли по вызову. Когда дождь забарабанил по кузову, Снежана сказала: «Студено ми е». Упросили пенсионерку на первом этаже: впустила с носилками. Снежана только никак не могла согреться — не помогал ни чай с пирогами, ни толстые шерстяные носки доброй старушки.

— Не, — возражала теперь Снежана. — Была кашлица. Больше нету.

Вы повернулись к сестре и нянечке:

— Горячую ванну ей. И поскорее, пожалуйста.

Когда Снежану увезли в ванную, вы здесь же, в палате, с силой нажимая на шариковую ручку, стали набрасывать на клочке бумаги докладную записку в горздрав, обосновывая необходимость стационара для больных при отделении на Бауманской. Вы писали, бормоча вслух, немного успокаиваясь от звуков собственного голоса и чеканной, как вам казалось, логики предложений.

«Ясные фразы, специально для утомленных бесконечными бумагами людей, — подумали вы. — Этого мало. Приведу им сегодняшний пример. Пример, конечно, мне не на пользу, зато на пользу больным…»

Вы оглянулись, плечом ощущая чье-то присутствие. Лилиана Борисовна!

Вялова показала глазами на вашу записку:

— Прошу вас… У меня есть к кому обратиться в горздраве. Не в лоб, но очень действенно. И если вы мне разрешите… Ольга Николаевна, я бы очень хотела помочь вам хоть чем-то. Как ученица, выразить свою признательность. Вам странно? Вы так смотрите… Да, я многому училась у многих, и обстоятельно. Недолго у вас. Но вы — главный мой учитель…

Она еще что-то добавила. Голос ее зазвучал немного игриво, но вам, занятой своими мыслями, было все равно.

Апрель. В Южной Америке осень. Но китобоям любой запах травы, запах почвы, который они вдыхают, проходя Огненную Землю, любая теплая ночь кажутся весенними. Да и само слово «апрель» настраивает на весенний лад.

Осенне-весенняя земля выставляет свои форпосты. База замерла возле мыса Сан-Антонио. Необычайные после низкого неба Антарктики, завораживающе, пронзительно высокие облака позднего вечера — белые, с синими кратерами — заставляют поднимать к ним лицо. Рыжий ореол вокруг луны кажется легким пламенем, согревающим воздух. Отступая от мыса в сумрак, тянется тело острова Лос-Эстадос, и чудится: берег его зарос кудрявыми ивами далекой Родины.

Скоро — не так скоро, правда, через месяц — ступим на свою землю…

Ты, Олег Николаевич, вызван в каюту к капитан-директору. Не на командный мостик — в каюту. Не днем, а темным вечером, когда вертолет «спит» в ангаре. Не по радио, а через палубного матроса. И значит, этот вызов не очень официален, не требует особой собранности и тоже чем-то под стать умиротворенному вечеру возле Святого Антония.

Так оно в какой-то мере и оказалось. Китель на капитан-директоре был застегнут не на все пуговицы, узел галстука не туго затянут; директор сидел не за своим обширным столом со стулом, привинченным к палубе от качки, а сбоку, в мягком кресле, в котором утопаешь полулежа. В такое же кресло он усадил и тебя рядом со своим замом — молчаливым Кукурудзой.

Посмотрев в раскрытый иллюминатор, за которым виднелись очертания берега, сказал подчеркнуто небрежно:

— Днем взглянул… Волнует даже цвет глины на берегу… Как ты, Олег Николаевич? Выпьешь с нами? Нельзя нарушать предполетный отдых? Ладно.

Вошла буфетчица, пожилая женщина, и забрала поднос с письменного стола. Капитан-директор помолчал, поворочался в кресле, впервые, пожалуй, за весь рейс улыбчиво на тебя поглядывая и ничем не давая понять, что занят сверх всякой меры и никому, кроме него, эти заботы не по плечу. Сегодня это был домашний капитан-директор.

— Сколько месяцев мы с тобой все о делах да о делах, — сказал он. — Пора не только дело делать… — Он прислушался. В каюту доносился шум ночной работы лебедок, паровых пил, электрокранов, насосов, подающих горючее китобойцам, сигнальные звонки и свистки. Суда-охотники сдавали дневную добычу.

— Пора, — продолжал капитан-директор, — подумать и о том, что на Родине нас ждут не с одним выполненным планом, но и с доброй славой, с рассказами о том, как мы плавали, трудились. Не только с рассказами… Тебя дочь или кто там у тебя, спросит, а что ты ей покажешь? Сейчас мы уже начали обдумывать, составлять списки, кого следует наградить. Ты у нас проработал четыре рейса, разведку вел успешно, попадал в трудные ситуации и выходил из них с честью. Буду ходатайствовать о присвоении тебе Героя Труда. И мой зам за тебя горой.

Кукурудза кивнул, улыбнувшись в усы.

Ты, Олег Николаевич, никогда не умел спокойно слушать капитан-директора. Тебя всегда толкал бес в ребро — возражать. Чего уж лучше: по-домашнему тебя принимают, Героя сулят. Нет, и тут не удержался: