— А наш Витя молодец: выложил в радиограмме все свои познания по анатомии. Все он знает! Травма на уровне позвонков: торакальный одиннадцатый — люмбальный первый.

— А что-нибудь о неврологическом статусе?

— Этого он, миленькая, еще не освоил: редко с нами общается. Да! Как нам нужен стационар на Бауманской, Людмила Ивановна!

И женщины весь остаток вечера, изредка отвлекаемые выходками Альпы, проговорили о своих врачебных делах.

— Вот наша жизнь, — вздыхала Татьяна Федоровна, на деле очень взбодренная этими, самыми интересными для нее разговорами. — От жизни не затворишься! Мне бы половину тех сил, какие я, голодная, имела, когда эшелон девчонок везла! У, как противно становиться старой!

Ольга Николаевна распаковала окно и распахнула на Сретенский бульвар. В комнату тянулись лучи фонарей, входила зябкая свежесть. Деревья казались похудевшими и оттого все — молодыми. Магнитофон где-то тихо звучал за стволами, и чудилось, что песня прорастает сквозь ветви…

Людмила Ивановна засобиралась домой. Зажгли свет в комнате. Альпа бросилась на грудь Ольге Николаевне, приглашая к игре, потом подбежала к Татьяне Федоровне.

— Тебе бы все играть, девочка, — сказала ей та. — Без такого игрунка нам будет скучно.

Людмила Ивановна предложила:

— Первый щенок от Альпы — ваш. Хотите?

Татьяна Федоровна ничуть не обрадовалась.

— Нет, нет, — сказала она. — Мы не держим.

— У нас был такой. Очень давно. С ним мой маленький брат Алеша играл, — объяснила Ольга Николаевна. — Алеша наш умер совсем малышом…

Людмила Ивановна хотела что-то спросить, но сдержалась.

— Альпа, спешим! — сказала она. — Не то мне от Мити попадет, да и тебе. Поругаемся.

— Муж разве не знает, где вы? — спросила Ольга Николаевна. Татьяна Федоровна все еще стояла потупясь.

— Знает и проверять не будет, но все равно… Хотите расскажу, как я первый раз с ним поссорилась? Я ездила к своей больной подруге, там встретила еще девочек, потом мы ушли и решили отправиться в кафе-мороженое, а после я еще зашла к одной из них поболтать. Совсем заболталась, возвращаюсь домой поздно, думаю: сейчас Митя меня отругает. Что ему сказать? Уже в подъезд вошла, а все еще не придумала. Врать нет причины, а правду сказать — не найду удачной формулы. Придумаю в лифте! Еду в лифте на четвертый этаж. Слишком быстро! Не успела. «А! — сказала себе. — Лень выдумывать. Обругаю его сама».

Вхожу. Альпа лижется. Слышу — журчание в ванной и чудный аромат по всей квартире. Заглядываю — о ужас! — весь мой драгоценный французский шампунь, который я расходую по капле, трясясь над каждой, вылит запросто в ванну, Митя утопает в жемчужнейшей пене, блаженствует, как богдыхан!

Вот тут я ему действительно выдала!..

Веткина ушла довольная, что снова, кажется, развеселила их. Татьяна Федоровна стала укладываться спать. Ольга Николаевна убрала со стола, вымыла посуду и решила принять ванну.

Почти весь вечер она была в таком состоянии, когда все окружающее, все прошлое, будущее как-то касается твоей жизни, все берется из чужих даже событий, историй и как-то сказывается на твоих чувствах, вбирается в твое бытие. Даже история с Досифеей вызвала мысль: «Мне уже тридцать шесть, ей тогда было тридцать девять…» Пришел на ум и рассказ Ивана Бунина «Чистый понедельник», которым Бунин был очень доволен: верующая москвичка скрывается от любимого человека; проходит время, и он случайно видит ее на Ордынке в Марфо-Мариинской обители — там, где ныне под большим черным куполом в форме боевого шлема, за стенами из серого кирпича размещается художественно-реставрационная мастерская имени Грабаря… Ни при какой вере, внушенной с детства, ни в какую эпоху Ольга Николаевна не была бы затворницей — не та у нее натура, не те, по-видимому, гены. Природа и общество создают таких, как она, для живого дела. Она им и занята. Ей сладко ощущать себя в движении, в действии. У нее есть страсть, пыл, огонь… А все же она чем-то «затворена» от простой женской удачи и не находит этому объяснения. Есть стена, которую Ольга Николаевна иногда, как бы спохватываясь, рушит, но та — словно в настойчивом сновидении — снова и снова перед ней возникает.

Еще несколько лет назад Ольга Николаевна была замужней женщиной. По окончании института она в одной из московских клиник познакомилась с молодым профессором Анатолием Вильяминовичем Тарловым, приехавшим в командировку из Ленинграда; три месяца спустя они поженились. Он пробыл здесь около года, потом Ольга Николаевна год провела в Ленинграде, работая рядом с мужем в лаборатории члена-корреспондента АМН СССР Громова. Потом вернулась в Москву…

Странное это получалось замужество, нелепая семейная жизнь. Одержимость делами определила их первоначальный, как они полагали, образ жизни — жить раздельно. «Подождем, — улыбались они друг другу. — Пусть будет две квартиры. Ведь часто бываем в командировках».

Потянулась двойная жизнь на два города, две квартиры, на несколько лет. Стали двоиться и научные интересы: он все больше уходил в проблемы нейрохирургии, она — в область лечебной физкультуры. И что же? Они оставались как будто дружной парой.

Ольга Николаевна, наверно, любила Анатолия Вильяминовича, ибо в нечастые приезды мужа проходили ее накопленные обиды, рассеивались все злые мысли, отступали в тень сомнения: ведь и сама она держалась за Москву, где ей было больше самостоятельности, не давил авторитет Громова. «Я сама!» — вот что казалось счастьем. Приезжал муж — забывала клинику, сказывалась больной, упивалась долгожданной встречей. «Принимать так принимать!» — говорила она. Не затевала с мужем споров, ни на чем не настаивала. Он же бывал очень мил, пылок, остроумен, о планах молчал, много рассказывал о своей работе, охотно слушал о ее делах, давал дельные советы. Немного, пожалуй, снисходил. Но ее это не задевало. Она недоверчиво и все же с удовольствием слушала уверения мужа, что все другие женщины рядом с ней кажутся ему мужчинами. Тут она «делала лицо победительницы» и, когда какая-нибудь мысль вызывала у нее горечь, отвечала мужу шуткой.

Он Татьяне Федоровне не нравился. Их жизнь — особенно. Был период, когда дочь бунтовала против каждого ее слова и жеста, покидала ее и даже закричала однажды на мать: «Я тебя ненавижу!» Да что! Всякая дочь воюет какое-то время с настойчивым материнским вмешательством в свою судьбу, с любым материнским взглядом, в котором дочери чудятся слова: «Я тебе говорила, я тебя предупреждала, я тебе не советовала…» Все это прошло, кануло, как не бывало.

Отпуска Ольга Николаевна и Анатолий Вильяминович проводили вместе. Когда удавалось. Ибо он много разъезжал.

Особенно часто муж бывал в Англии; говорил о чувстве какого-то родства с тамошними пейзажами, с архитектурой ее городов, английской готикой, «с самим туманом». Говорил, как наслаждается там легкой тяжестью дыхания. Сразу же по приезде туда он испытывает это как тяжесть страсти. Эта восторженная тяжесть дыхания теснит ему грудь при взгляде на соборы, на их огромные и грузные каменные массивы, горные кряжи из грубо отесанных камней и их неожиданно тонкие трогательные башенки, которые, как антенны, нет, скорее как сосульки, устремлены в небо.

— Давай, — бодро говорил он, довольный своим красноречием, — давай, Ольга, я как-нибудь устрою, и ты поедешь со мной? Хочешь?

— Конечно, хочу!.. Но как же мои больные? — вздыхала Ольга Николаевна и, подумав, отказывалась.

В одну из заграничных поездок он возглавлял небольшую делегацию. Вероятно, так много было хлопот, что прислал лишь коротенькое письмецо, и долго от него не было других вестей.

Затем пришла неясная, настораживающая своею холодностью открытка. Все заглохло.

Ольга Николаевна заволновалась, стала слать ему вослед послание за посланием, по однажды случайно узнала, что Анатолий Вильямииович уже вернулся со своей группой в Ленинград. И тут она заставила себя замереть, умолкнуть.