Профессор не заметил заминки и тотчас попросил ее написать статью для американского медицинского журнала. Ольга Николаевна вежливо отказалась: маловато новых данных. Рано.

Мать и дочь гуляли не столько по лесу, сколько по «проспекту» в лесу. Между двумя стенами деревьев тянулась широкая неглубокая ложбина с длинным возвышением посередине, на котором желтели подсохшие дорожки; народу здесь было — как на улице.

— Давай свернем, — нетерпеливо воскликнула дочь и чуть не стащила Татьяну Федоровну в затопленную низинку. Там был еще лед — он блестел водяным блеском и, отслаиваясь от примятой осоки, как бы приподнимался, привставал над ней, а под осокой струилась бегущая вода. «На глубину — вброд», — еле слышно бормотала Татьяна Федоровна. Потом взглянула на дочь.

— Слава у тебя все-таки будет, — сказала она громко и неожиданно. — Если не будет… какого-нибудь конфуза и бесславия.

Дочь успела найти переход, и они перебрались на сухой склон, ближе к деревьям. На черемушкинском пустыре еще не было мать-и-мачехи, здесь же по всему склону густо желтели круглые огни на своих коротких ножках. Ольга Николаевна наклонилась и сорвала один.

— Не пойму, зачем тебе нужна моя слава? Какой-то пункт у тебя! — возразила она.

Татьяна Федоровна даже приостановилась:

— Что слава! Мне нужна справедливость по отношению к моей дочери. Когда ты была маленькой девочкой, я говорила, что обожаю тебя. Только потом, когда ты стала со мной воевать, замолчала… Ну, я не о том. Почести. Чины. Звания. Ничего этого тебе не иметь при всех твоих данных. Ты слишком чистосердечна. Но «там, где замешано честолюбие, не место чистосердечию». Бальзак! Для меня же замена всему — чтобы тебя знали (уже знают!) и признали люди, занятые той же проблемой. Не многого хочет твоя помощница?

Они поднялись па бугор и увидели за дубками, березами и елями группу занятых мужчин — двое мирно сидели на одном большом пне и еще двое — на раскладных стульчиках. Между ними лежал перевернутый ящик.

Игра в «козла» была в самом разгаре. Лес разносил их голоса и стук с таким же добродушием, как голоса птиц.

— Шестеренка! — крикнул один.

— Еду! — крикнул другой.

— Рыба! — крикнул третий.

Четвертый смешал кости домино. Игра возобновилась.

— Он дельно (стук) говорит, — сказал один. — Все узлы надо монтировать так…

— Да ну! (стук) — отмахнулся другой. И добавил кое-что покрепче.

— Вот! — показал третий на первого. — Он мне никто, а меня поддерживает. Что я хочу? Там переменный ток с модуляцией по напряжению, а я говорю: баста! Будет, если надо, на постоянном токе с модуляцией по току… Большой народнохозяйственный эффект от внедрения. — Он горделиво все оглядел.

— Хватит, играй! — крикнул четвертый.

Мать и дочь поспешили удалиться от игроков.

— Идем еще дальше. Не хочу слышать голоса, — сказала Ольга Николаевна и протянула матери цветок. — Мама! чем мы не те же мужички? Нам бы все про узлы да про модуляцию. Как будто нет ничего больше. Давай о птицах. Ты не знаешь, что это за пичуга? Поет, как сверчок, и также куда-то прячется… Жаль, что нет у меня голоса, я бы хотела петь, быть певицей — и не надо мне никаких отделений, палат и больниц. Ты чувствуешь, какой воздух? Чтобы петь!

Татьяна Федоровна ей не отвечала. Матери хотелось продолжать прерванный разговор.

Она повертела в руках цветок мать-и-мачехи, ненадолго им залюбовалась…

Под вечер к ним пришла в гости Людмила Ивановна Веткина. Они с Ольгой Николаевной не только «сработались», но и быстро подружились на Бауманской. «Она — как я, только нервнее, — говорила Ольга Николаевна матери. — Не беда! Будет хорошая помощница».

Веткина явилась, как была приглашена — вместе с Альпой, ирландским сеттером. У Альпы была прекрасная шерсть цвета… цвета медной проволоки, покрытой лаком. Так выразилась Ольга Николаевна, подражая техническим выражением из Зюзинского леса. Щеки у Ольги Николаевны продолжали гореть после прогулки, глаза и губы блестели.

— Болтаем о чем угодно. Ни слова о делах, — сказала она.

Татьяна Федоровна ее поддержала. Она сидела усталая, но тоже довольная и не шевелилась, предоставив дочери хлопотать по хозяйству.

— Спасибо, миленькая, что привели Альпу, — сказала она. — Днем мы с дочерью слушали птиц, теперь будем смотреть на эту прелесть.

Альпа быстро почувствовала попустительство хозяек дома. Ее ничто не смущало. Весь вечер она была непоседлива, неугомонна, как будто немного пьяна. К тому же ей на самом деле удалось лизнуть несколько капель ликера.

О чем говорили три женщины? Людмила Ивановна — о родословной сеттера. Татьяна Федоровна, рассеянно слушая, задавала вопросы самой Альпе: «Ах, вот как! Ты любишь орехи?» Дочь рассказывала, какие животные были у нее в детстве — хомячок, чиж, черепаха… Все отдыхали.

— У нас во дворе иногда прогуливают черепаху. Альпа не дает ей прохода…

— Дочь говорила, что вы недалеко живете…

— На Забелина, где Ольга Николаевна бывает. Прямо будет Историческая библиотека, тут больница, тут бывший Ивановский монастырь. И почти рядом — наш дом.

— Ивановский? Никогда не слыхала, — сказала Татьяна Федоровна, равнодушная к старине монастырей, церквей, соборов.

— «Ивановский монастырь что под бором в Старых Садех», шестнадцатый век… А знаете, с ним связана история княжны Таракановой.

— С Таракановой связан Санкт-Петербург, Петропавловская крепость и картина Флавицкого, который ошибочно связал ее смерть с наводнением! — отчеканила Татьяна Федоровна, любя во всем точность.

— Да, — сказала Людмила Ивановна и погладила собаку. Альпа прижалась к ее длинным стройным ногам. — В энциклопедии безапелляционно сказано, что все другие версии неверны.

— Ничего, — засмеялась Ольга Николаевна. — Вы там живете, и нам интересна ваша версия.

— Я ее встретила случайно в книге «Русская церковь и русские подвижники 18-го века». Были две княжны Таракановы: самозванка, претендовавшая на место Екатерины Второй, окончившая жизнь в Петропавловской крепости, и другая — настоящая внучка Петра I, тайная дочь казака Разума (он же граф Разумовский) и любвеобильной Елизаветы Петровны. Она долгое время жила за границей, блистала там и радовалась жизни, и не знаю как, но через пять лет после гибели самозванки сама оказалась в Петербурге, где Екатерина Вторая беседовала с ней о смутном времени, о том, что самозванка объявляла себя сестрой Пугачева, о том, что благо и спокойствие государства требуют, чтобы княжна ушла в монастырь затворницей.

— Сколько же было княжне? — спросила Ольга Николаевна.

— Тридцать девять.

— Княжна Тараканова, постриженная в Ивановском монастыре? Уверена, миленькая, что это церковная фальсификация.

— Возможно. Описаны подробности: келья из двух комнат, окна во двор, всегда занавешенные. Народ, ходивший смотреть на эти окна, прогоняли. Жила в страхе, боялась шорохов и прожила без свежего воздуха двадцать пять лет. Умерла за два года до наполеоновского нашествия. В настоятельских кельях долго хранился ее портрет, похожий на мать-царицу; надпись на обороте начиналась словами: «Принцесса Августина Тараканова, в иноцех Досифея…» Альпа, не грызи кресло!

Альпа вдруг насторожила уши, повернула голову к прихожей и залаяла. В дверь позвонили. Это оказался почтальон. Ольга Николаевна вышла и приняла от почтальона радиограмму. Радиограмма была с китобойной флотилии от двоюродного брата.

— Мама, — сказала Ольга Николаевна. — Это от Виктора. Простите, — извинилась она перед Людмилой Ивановной, — я прочту… Необычайно длинное послание от нашего кочующего и единственного мужчины… постриженного в моряки. Это мой двоюродный брат… Так, так… Мама, его друг, пилот, получил спинномозговую травму, он просит за него. Заранее договаривается. Пишет: только вам его доверю…

— Где же больной?

— Пока возле Южной Америки. Плыть еще долго.

— Как вам это нравится! И нет другой возможности, чтоб побыстрее доставить? Его же надо сразу лечить! Ты, дочь моя, должна срочно радировать о первых необходимых мерах. Там же судовые врачи, они «лечат» здоровяков, ужасная деквалификация!