Ее остановил приступ сухого, мучительного кашля.

— Выпей воды, — холодно сказал Вальтер.

Лиза не слышала. Взгляд ее был неподвижен.

— Я заколебалась… Тогда мне впервые пришло в голову, что я нарушаю устав. Я подумала, не отправить ли его немедленно назад. Но я не сделала этого, оставила их вместе. Они сидели рядышком, за столом: словно у себя дома читали вместе книгу. Они беседовали. Конечно, не об отчетности. Я следила за ними и все видела. Как он смотрел на нее… Как несколько раз быстро пожал ее руку. Как она старалась сдержать слезы. Как он погладил украдкой ее обезображенную стрижкой голову. Вела ли я себя так, как…

— Выпей воды, — повторил Вальтер, не поднимая головы. — Графин у тебя под рукой.

Лиза выпила, но голос ее звучал хрипло.

— Он был старше ее, лет на десять старше. Видавший виды мужчина, один из первых номеров. Я знала, что это значит. Ветеран, лагерный дока, один из самых крепких, раз он жив до сих пор… И он… не мог справиться с собой, преодолеть волнение. А я смотрела на это и ничего не предпринимала. Подумай только, чем я рисковала! Если бы зашел кто-нибудь из начальства и увидел, как ведут себя эти двое? Когда ему пришла пора возвращаться в мужской лагерь, я сказала: «Вы можете попрощаться со своей невестой». И даже отвернулась. А он поцеловал ей руку. Я видела его бритую голову — он снял шапку и низко поклонился, словно прощался с кем-то из нас. Если б это увидел кто-нибудь из эсэсовцев… Я бы не удивилась, если б… Скажи, Вальтер, можешь ли ты после всего, что ты знаешь об Освенциме, представить себе такую сцену?

Он не отвечал. Не смотрел на нее. Не поднимал головы. Лиза видела только нижнюю часть его лица. Глаза и лоб он закрыл ладонью. Могло показаться, что он спит и совсем не слушает. Но она продолжала, словно теперь ей было уже безразлично, слушают ее или нет, словно ей необходимо было просто высказаться.

— Я была добра к ней. Более того, я была ее лагерным провидением. Когда она заболела… Больных нельзя было оставлять в общем бараке. А в лагерную больницу, переполненную и лишенную элементарного оборудования, приходили только умирать. Однажды утром я не застала Марту на складе. Капо [4] доложила мне, что ее несколько дней сильно лихорадило, а сегодня она легла в больницу. Я поняла, что это значит. Пока заключенный боролся за свою жизнь, он в больницу не ложился. Она сдалась. Я поехала к старшей надзирательнице.

— Мне нужна эта девушка, — сказала я. — Я хочу сделать из нее «проминента». И твердо рассчитываю на успех. Я затратила на нее немало сил. А теперь она легла в больницу.

Старшая отнеслась к моим словам доброжелательно.

— Это хорошая идея, — сказала она. — Если у нее не тиф, можешь перевести ее в общий барак, Анни…

Вальтер поднял голову.

— Она называла тебя Анни? — спросил он с таким изумлением, словно во всем ее рассказе самым невероятным было то, что для одних, в том числе и для него, она была Лизой, а для других, к которым он, Вальтер, не имел отношения, — Анни.

Лиза сразу поняла, что он имеет в виду. Она, казалось, была поражена этим, уж очень обыденным для такого момента вопросом.

— Да… Это же первая часть моего имени. Старшая меня называла Анни, и так уж повелось…

— Там, — дополнил Вальтер, и слово «там» вернуло его к действительности: — Что значило «проминент»? — Ему казалось, что это спрашивает кто-то другой, чужим, скрипучим голосом.

— Это значило привилегированный заключенный. Ему давали хорошую работу, он пользовался свободой передвижения по лагерю, не подвергался коллективным наказаниям, не носил номера.

— Понимаю. За это он, вероятно, обязан был оказывать какие-то особые услуги? Тем, кто предоставлял ему привилегии?

Она не ответила.

— Я думаю, — повторил Вальтер настойчиво, — что эти привилегии не давались даром? Только за красивые глаза?

Она по-прежнему молчала.

— Что был обязан делать такой заключенный, Анни?

— Прошу тебя, не называй меня так! — крикнула она.

— Ответь на мой вопрос!

— Хорошо работать и сохранять лояльность по отношению к лагерным властям.

— Д-да… — протянул он. — Д-да… Звучит совсем невинно. Если… если соответствует действительности… Итак, ты хотела превратить ее в «проминента».

— Я хотела ее спасти. Мне нужен был предлог, чтобы вытащить ее оттуда. Из' этой мертвецкой.

Вальтер молчал, и она заговорила снова:

— Я пошла в больницу, не думая о том, что могу сама заразиться тифом. Это было впервые… В первый раз я вошла на территорию больницы. — Лицо ее исказилось. — Горы трупов у каждого барака. Голые женские тела. Торчащие ключицы и лобковые кости. У каждого барака — гора. До самой крыши. Я шла, глядя под ноги. Лишь бы не видеть всего этого. Шла посредине дороги… Но к бараку, где лежала Марта… мне пришлось подойти вплотную. И тогда… я услышала. Услышала это. Как писк цыплят. Радостный, прожорливый… Мне пришлось, — она дотронулась до горла и громко глотнула воздуха, — пришлось посмотреть. Крысы… — Голос у нее охрип. — Слушай, Вальтер, слушай… Огромные, как кролики… с блестящей шерстью. Они… они пожирали их! Целые полчища. Они рыскали между телами… И издавали эти звуки. Это… радостное визжание, это…

Он сидел неподвижно, затем поднял голову. Увидел лицо Лизы, искаженное гримасой, ее безумные глаза. «Она это видит. Она до сих пор видит все это», — подумал он. Ему стало жаль ее, и вместе с тем он был чуть ли не благодарен ей за то, что она все еще видела это, что у нее была совесть, живая совесть. И тогда и. сейчас. «Мы не подаем руки бывшим эсэсовцам», — Вальтер вспомнил свой разговор с Бредли и в ужасе схватился за голову. От Лизы не ускользнул этот жест. И она снова заговорила, лихорадочно, как бы желая опередить его мысли:

— От старосты барака я узнала, что у Марты всего лишь воспаление легких. Я вошла внутрь. Опять трупы, но еще живые. Они сидели, прильнув к печке, которая тянулась вдоль всего барака. Заметив меня, начали прятаться. От них шел смрад… Меня душила тошнота. Староста показала мне Марту. Она не заметила, как я вошла. Лежала спиной ко мне. Я подошла к ее койке неожиданно. Она рванулась, словно пытаясь вскочить. В глазах у нее было отчаяние. Я не стала с ней разговаривать. Она, видимо, была в бреду. Я не была уверена, поняла ли она мои слова о том, что завтра ее переведут в общий барак и будут лечить.

Назавтра она была уже в бараке. Врач навещал ее каждый день. Я добыла в больнице для эсэсовцев бесценные тогда сульфамиды и витамины. И, можно сказать, спасла ей жизнь вторично.

Лиза прервала свой рассказ и долго молчала, словно ей больше нечего было сказать. Но Вальтер не поднимал головы. Он ждал. И она продолжала:

— Вскоре мое расположение к ней подверглось новому испытанию. На этот раз опасному для меня. Я могла сильно пострадать или… даже совсем погибнуть. Марту арестовали и посадили в бункер. Так называли лагерный карцер. Это равнялось почти смертному приговору. Оттуда мало кто выходил. Особенно когда арест производился по указанию политического отдела. А с Мартой было именно так. Я… я не находила себе места. Она обвинялась не в нарушении лагерных порядков. В такие дела гестапо не вмешивалось. Значит… она либо впуталась в какую-нибудь политическую авантюру — в лагере действовали подпольные организации, — либо прибыла сюда уже с приговором. Первому я не верила. Я слишком внимательно наблюдала за ней, чтобы это было возможно… А приговор… Чем она могла его заслужить? Она попала в Освенцим восемнадцати лет. Какое преступление могла совершить восемнадцатилетняя девушка? Какой вред причинить Германскому государству? Уже одно то, что я задавала себе эти вопросы, было опасно, означало душевный кризис. Я это знала. Я ясно сознавала это и… боялась. Но не могла перестать думать об этом. Мои сведения о концентрационных лагерях, теория о необходимости существования исправительных учреждений для врагов национал-социализма, с которой, приехав сюда, я была полностью согласна, пришла в столкновение с тем, что я увидела здесь. Должно быть, только я одна думала о перевоспитании, что же касается всех остальных… Значит, или Освенцим был, как меня предупреждали перед отъездом, уродливым порождением, которое необходимо оздоровить, изменить по образцу старых, хороших лагерей, или… или он был следующим звеном в цепи развития этой теории, и тогда… Думать об этом было опасно. И нелогично. Ведь если ты признаешь, что истребление миллионов жизней ради того, чтобы очистить место грядущим поколениям, историческая необходимость, то как ты можешь восставать против убийства отдельного человека?