Октаву казалось, что м-ль Зоилова время от времени поглядывает на него и притом довольно спокойно. Хотя его непреклонная добродетель запрещала ему обращаться мыслью к отношениям, более не существующим, все же он невольно думал о том, что видит Арманс впервые с тех пор, как осознал свою любовь к ней: утром в саду он был слишком взволнован необходимостью действовать. Он говорил себе: «Так вот какое чувство вызывает встреча с любимой женщиной! Но, может быть, Арманс питает ко мне только дружеское расположение? Ночью я думал иначе, но тут опять-таки повинно мое самомнение».

Во время этого мучительного завтрака никто ни единым словом не коснулся того, что занимало все их мысли. Пока Октав был у маркиза, г-жа де Маливер позвала к себе Арманс и сообщила ей о непонятном замысле Октава. Несчастной девушке так нужно было излить душу, что она не удержалась и воскликнула:

— Видите, мама, как неосновательны были ваши предположения!

Обе любящие женщины были погружены в глубокую скорбь.

— Почему он так хочет уехать? — повторяла г-жа де Маливер. — Тут дело не в безумии, от безумия ты его излечила.

Они решили никому, даже г-же де Бонниве, не рассказывать о предполагаемом отъезде Октава.

— Пусть он не чувствует себя связанным, — говорила г-жа де Маливер, — и тогда, может быть, все уладится. Он забудет о своем неожиданном намерении.

Этот разговор измучил и без того жестоко страдавшую Арманс. По-прежнему храня в нерушимой тайне все, что касалось ее отношений с Октавом, она дорого платила за свою скрытность. Г-жа де Маливер была ее другом, нежно любящим и благоразумным, но она не могла утешить девушку, так как рассуждала о том, что ей было не до конца понятно.

А вместе с тем Арманс страстно хотела посоветоваться с кем-нибудь о разных причинах, которые, как она полагала, в равной мере могли объяснить странное поведение Октава. Но ничто на свете, даже нестерпимое, разрывающее душу страдание, не могло заставить Арманс унизить свою женскую гордость. Она умерла бы от стыда, если бы повторила вслух слова, сказанные ей в то утро ее избранником. «Узнай Октав, что я кому-то все рассказала, он перестал бы меня уважать».

После завтрака Октав поспешил уехать в Париж. Он действовал необдуманно и не желал отдавать себе отчет в своих поступках. Так горек был ему отъезд, что он боялся остаться наедине с Арманс. Если она, по свойственной ей ангельской доброте, не возмутилась его ужасающей жестокостью, если она еще согласна удостоить его разговором, то может ли он поручиться, что не растрогается, прощаясь со своей прекрасной, удивительной кузиной?

Она поймет, что он ее любит, и все-таки ему придется уехать, и его вечно будет мучить совесть за то, что даже в это роковое мгновение он не исполнил своего долга. А есть ли в его жизни что-нибудь более священное, чем долг в отношении самого дорогого ему на свете существа, покой которого он, возможно, нарушил?

Октав покинул замок с таким чувством, словно шел на казнь. Впрочем, он, пожалуй, был бы счастлив поменяться судьбой с человеком, который страдает только оттого, что его ждет смерть на эшафоте. Он очень боялся одинокой поездки в Париж, но всю дорогу был почти спокоен: его самого удивила эта передышка, подаренная ему горем.

Он только что получил такой жестокий урок смирения, что уже не пытался приписать свое спокойствие суетной философии, составлявшей прежде его гордость. С этой точки зрения несчастье сделало Октава другим человеком. Он был обессилен слишком бурными чувствами и попытками их подавить, поэтому больше ничего не чувствовал. Не успел он спуститься с холмов Андильи в долину, как уснул мертвым сном, и был поражен, обнаружив в Париже, что кабриолетом правит слуга, при отъезде стоявший на запятках.

Арманс, скрытая занавеской, следила из окна верхнего этажа за всеми мелочами, сопровождавшими отъезд Октава. Когда кабриолет исчез за деревьями, она, не двигаясь с места, сказала себе: «Все кончено, он не вернется».

Она долго плакала, но к вечеру ей пришла в голову мысль, немного отвлекшая ее от горя: «Как мог Октав, который всегда отличался учтивостью и вчера вечером во время прогулки проявлял такие глубокие, преданные, может быть, даже нежные, — краснея, добавила она про себя, — дружеские чувства, как мог он за несколько часов словно переродиться и заговорить резким, оскорбительным тоном? Я не сделала ничего такого, что могло бы его обидеть».

Она придирчиво перебрала все свои слова и поступки в тайной надежде найти за собой вину, которая оправдала бы странный тон Октава. Не видя в своем поведении ничего предосудительного и чувствуя себя от этого вдвойне несчастной, Арманс вдруг вспомнила нечто, до сих пор не приходившее ей в голову.

А что, если это снова был приступ той слепой ярости, которая уже неоднократно толкала его на самые дикие выходки? Как ни тягостна была эта догадка, все же она хоть что-то объясняла. Девушка чувствовала себя такой несчастной, что вскоре неопровержимо доказала себе правоту своего предположения. Только уверенность в полной невиновности Октава могла хоть немного утешить Арманс.

Но если безумие Октава подтвердится, она лишь сильнее станет его любить. «Ему понадобится вся преданность, на какую я способна, и эта преданность никогда его не обманет, — думала она со слезами на глазах, и сердце ее переполнялось великодушной любовью и мужеством. — Может быть, преувеличивая свой долг, Октав считает, что молодой дворянин, который еще ничего не совершил в жизни, обязан поспешить на помощь грекам? Ведь хотел же маркиз несколько лет назад, чтобы Октав вступил в Мальтийский орден[69]! В роду де Маливеров было немало кавалеров Мальтийского ордена. Может быть, он полагает, что раз эти прославленные люди были его предками, то и он должен хранить верность их обету и сражаться с турками?»

Арманс вспомнила, что в день, когда были взяты Миссолунги[70], Октав сказал ей: «Никак не пойму невозмутимого спокойствия моего дядюшки-командора: ведь он кавалер Мальтийского ордена и благодаря этому получал до революции изрядный доход. И мы еще хотим, чтобы фабриканты нас уважали!»

Чтобы успокоить себя, Арманс пыталась найти какое-нибудь разумное объяснение поступкам кузена: «Может быть, к долгу, которым считает себя связанным благородное сердце Октава, присоединяются еще и личные причины? Может быть, желание стать священником, которое он высказывал еще до того, как некоторая часть духовенства добилась успехов, вызвало какие-нибудь разговоры на его счет? Может быть, кузен думает, что, сразившись с турками и не посрамив своих предков, он будет достойнее своего имени, чем занимаясь в Париже каким-нибудь незначительным делом, которое всем покажется странным и даже подозрительным? Он ничего не говорил мне об этом, потому что не принято рассказывать женщинам о таких вещах. Он уже привык к полной откровенности со мной и боялся, что забудется и все мне скажет... В этом разгадка его резкости: он не хотел невольно сделать мне неподобающее признание».

Так, утешая себя, Арманс придумывала одно за другим объяснения, рисующие ей Октава ни в чем не повинным и великодушным. «Он кажется неправым только потому, — со слезами на глазах думала она, — что он такой хороший».

Пока Арманс одиноко бродила по парку Андильи, закрытому для посторонних, Октав в Париже готовился к отъезду. Какое-то непонятное ему самому спокойствие то и дело сменялось в его душе безграничным отчаянием. Нужно ли нам описывать все оттенки страдания, отмечавшего каждую секунду его жизни? Не наскучат ли читателю эти печальные подробности?