Эта записка очень удивила Октава и вернула его к житейским мелочам; он почувствовал себя, как человек, на миг вырванный из ада, и сразу же решил изобразить на своем лице радость, которую вскоре действительно почувствовал. Он понимал, что лорнет Кревроша, несомненно, устремлен на ложу г-жи д'Омаль и что если после получения записки у графини станет скучающий вид, соперник Октава будет в восторге.

Мысленно употребив слово «соперник», он едва не рассмеялся. В его глазах промелькнуло необычное выражение.

— Что с вами? — спросила г-жа д'Омаль.

— Я вспомнил о своих соперниках. Кто на свете, кроме меня, способен так ловко сделать вид, что имеет у вас успех?

Это глубокомысленное замечание доставило графине больше удовольствия, чем самые страстные рулады несравненной Паста.

По требованию графини Октав поужинал вместе с нею, потом проводил ее домой и поздно вечером остался наконец один. Он был спокоен и весел. Как отличалось теперь его расположение духа от того, в каком он был после ночи, проведенной в лесу Андильи!

Октаву было нелегко найти себе секунданта. Он так холодно держался с людьми и имел так мало друзей, что страшился показаться навязчивым, обратившись к одному из своих светских знакомых с просьбой сопровождать его к г-ну де Креврошу. Вдруг он вспомнил о некоем г-не Долье, отставном офицере, с которым состоял в родстве и, хоть и редко, но все же встречался.

В три часа ночи его слуга передал записку привратнику г-на Долье. В половине шестого утра последний уже был у Октава, и они вместе отправились к г-ну де Креврошу, который принял их несколько жеманно, но в общем вполне благовоспитанно.

— Господа, я вас ждал, — непринужденно сказал он. — Надеюсь, вы окажете мне честь и выпьете чаю вместе с моим другом, господином де Мейланом, которого имею честь представить вам, и со мною.

Выпили чай. Когда все встали из-за стола, г-н де Креврош назвал Медонский лес.

— Меня начинает раздражать деланная учтивость этого молодчика, — сказал старый офицер, садясь в кабриолет Октава. — Править буду я, вам не следует утомлять руку. Сколько времени вы не были в фехтовальном зале?

— Насколько мне помнится, года три или четыре, — ответил Октав.

— А когда в последний раз стреляли из пистолета?

— Примерно полгода назад; но я не думал, что мне когда-нибудь придется драться на пистолетах.

— Черт подери! — воскликнул Долье. — Это мне не нравится. А ну-ка, протяните руку. Да вы дрожите, как лист!

— Это вечная моя беда, — объяснил Октав.

Крайне раздосадованный, Долье замолчал. Они доехали до Медона, не обменявшись ни словом, и этот час был для Октава самым светлым часом с тех пор, как он понял свое несчастье. Он нисколько не стремился к этому поединку и собирался защищать свою жизнь; если его убьют, виноват будет не он. Тем не менее при существующих обстоятельствах смерть представлялась ему высшим благом.

Они приехали в самое глухое место Медонского леса, но Креврош, еще более жеманный и еще более денди, чем обычно, под глупейшими предлогами отверг несколько полян. Долье весь кипел. Октав с трудом его сдерживал.

— Позвольте мне, по крайней мере, поговорить по душам с секундантом, — попросил Долье. — Я выложу ему все, что думаю о них обоих.

— Отложите это до завтра, — строго ответил Октав. — Не забудьте, что вы любезно согласились помочь мне в этом деле.

Секундант де Кревроша предложил пистолеты, не упомянув о шпагах. Октав счел это бестактным, но сделал знак Долье, и тот немедленно согласился. Наконец противники стали в позицию. Г-н де Креврош, стрелок очень искусный, стрелял первым. Октав был ранен в бедро. Кровь полилась ручьем.

— Теперь мой черед, — холодно заявил он, и пуля оцарапала Креврошу ногу.

— Возьмите свой носовой платок и мой и сделайте мне повязку, — приказал Октав слуге. — Нужно на несколько минут остановить кровь.

— Какие у вас намерения? — спросил Долье.

— Продолжать, — ответил Октав. — Я нисколько не ослабел, чувствую себя отлично. Любое другое дело я довел бы до конца, почему же не покончить и с этим?

— Но мне кажется, оно вполне окончено, — возразил Долье.

— А что стало с вашим недавним возмущением?

— Этот господин не хотел нас оскорбить, — заметил Долье. — Он просто глуп.

Поговорив между собой, секунданты решительно воспротивились продолжению поединка. Октав видел, что секундант Кревроша — человек ничтожный, имеющий доступ в свет, видимо, лишь из-за своей храбрости и благоговеющий перед маркизом. Виконт сказал последнему какую-то колкость, после чего де Мейлан умолк, повинуясь властному окрику своего друга. Долье не посмел больше спорить. Во время этих пререканий Октав чувствовал себя необыкновенно счастливым. В нем теплилась смутная и преступная надежда на то, что рана позволит ему провести несколько дней в доме г-жи де Маливер и, значит, подле Арманс. Словом, де Креврош, багровый от ярости, и Октав, сияющий от счастья, через четверть часа добились того, что секунданты перезарядили пистолеты.

Де Креврош, разозленный тем, что из-за царапины на ноге несколько недель не сможет танцевать, предложил стреляться в упор, но секунданты заявили, что если дуэлянты приблизятся друг к другу еще хотя бы на шаг, то они оставят их в обществе слуг, а сами уедут и увезут пистолеты. Судьба и на этот раз благоприятствовала маркизу: он долго целился и серьезно ранил Октава в правую руку.

— Сударь, — крикнул ему Октав, — теперь подождите моего выстрела: мне необходимо перевязать руку.

Слуга Октава, бывший солдат, смочив платок в водке, быстро и ловко наложил тугую повязку.

— Я чувствую себя вполне сносно, — сказал Октав Долье.

Он выстрелил; г-н де Креврош упал и через две минуты умер.

Опираясь на слугу, Октав добрел до кабриолета и молча взобрался в него. Долье невольно пожалел вслух красивого юношу, чье бесчувственное тело уже начинало коченеть в нескольких шагах от них.

— Одним фатом стало меньше, — холодно вымолвил Октав.

Хотя кабриолет двигался очень медленно, Октав через двадцать минут произнес:

— У меня разболелась рука: повязка слишком тугая, — и тут же потерял сознание.

Очнулся он только час спустя в лачуге какого-то садовника, человека добродушного, который сразу же получил изрядную мзду от Долье.

— Дорогой кузен, — сказал Октав, — вы знаете, как больна моя мать. Прошу вас, поезжайте сейчас же на улицу Сен-Доминик. Если матери нет в Париже, окажите мне великую услугу: съездите немедленно в замок Андильи. Скажите ей со всеми предосторожностями, что я упал с лошади и сломал правую руку. Не говорите ни о поединке, ни о ране. Надеюсь, что некоторые обстоятельства, о которых я расскажу вам позднее, помогут моей матери спокойнее отнестись к этой пустяковой царапине. О поединке сообщите только в полицию, если это необходимо, и пришлите мне хирурга. Если вам придется побывать в замке — он в пяти минутах езды от деревни Андильи, — вызовите мадмуазель Арманс Зоилову, она подготовит мою мать к известию, которое вы ей привезете.

Назвав Арманс, Октав тем самым совершил настоящий переворот в своей жизни. Он осмелился произнести вслух ее имя, а ведь он столько раз запрещал себе это! Он не расстанется с нею, быть может, целый месяц! В это мгновение Октав был по-настоящему счастлив.

Во время поединка он не раз мысленно обращался к Арманс, но тут же сурово останавливал себя. Теперь, назвав ее, он отдался воспоминаниям о ней, но довольно быстро почувствовал сильную слабость. «Кажется, я все-таки умру», — радостно решил Октав и позволил себе думать о кузине так, как думал до той роковой минуты, когда понял, что любит ее. Октав заметил, что крестьяне, в домике которых он лежал, очень встревожены. Видя их беспокойство, он стал меньше упрекать себя за свои мечты. «Если мои раны окажутся опасными, мне можно будет написать Арманс: ведь я был так жесток с нею!»

Стоило Октаву один раз подумать о письме, как эта мысль целиком завладела всем его существом. «Если мне станет лучше, я всегда успею его сжечь, — оправдывался он перед собой. Октав чувствовал себя все хуже, у него разламывалась голова. — Я могу умереть внезапно, — весело сказал он себе, стараясь вспомнить то, что знал из анатомии. — Конечно, я имею право написать ей!»