Гупперт (после долгого молчания). Я пошел спать.

Калоус. Пожалуйста, ваш паспорт. Для прописки.

Гупперт. Это обязательно?

Калоус. Инструкция.

Гупперт. Инструкция есть инструкция. (Протягивает Калоусу паспорт, поднимается.) Неуютно в вашем обществе, господа, неуютно.

Калоус. Старик, у тебя нет порошка? Голова болит.

Гупперт. И часто… болит? Прошу вас. (Протягивает ему таблетки.) Идеальное средство. Минута — и вы в форме! (Рука Гупперта повисает в воздухе, и он с улыбкой глотает таблетку.)И у меня болит голова! (Снова протягивает Калоусу таблетки, тот берет одну.) Тоже со времен войны.

Ремунда. Может, еще посидите минутку, господин Грундиг?

Гупперт. Нет, спать хочу. (Колеблется, бросает быстрый взгляд на Калоуса и шумно садится.) А ведь Ремунда знает, что я его послушаюсь. Сначала было скучно, а сейчас ничего, весело. И дешево. (Пауза. Калоусу.) Вы там… всю войну?

Калоус. Почти.

Гупперт. За что?

Калоус. До сих пор не знаю.

Гупперт. Ну, что-то вам все-таки сказали?

Калоус. Что-то сказали.

Гупперт. Что-нибудь вы все-таки натворили. Что было на суде?

Калоус. Суда не было.

Гупперт. Как?

Калоус машет рукой и не отвечает.

Ремунда. Между прочим, господин Грундиг, ему было пятнадцать, когда вы его забрали.

Гупперт. Как это понимать — мы?

Ремунда. Эмиль, сколько ты весил, когда тебя выпустили?

Калоус. Двадцать девять кило.

Ремунда. А сколько тебе было?

Калоус. Семнадцать.

Гупперт. Хотите меня разжалобить, да?

Калоус. Не задерживай господина, старик. Господин собрался спать.

Гупперт (примирительно). Не надо, Ремунда. Какой смысл!.. Я вас понимаю. Я сам психолог. Хороший психолог. Сейчас он начнет рассказывать про газовые камеры, и как из людей делали мыло, и как у Ильзы Кох был абажур из кожи одного еврея. Надеюсь, хоть о евреях говорить не будете. И о поляках тоже… И как делали селекцион, и как матери шли на смерть с детьми… Послушайте, если вам это нравится… я такое расскажу, что вы оба плакать будете. Вот такие слезы у вас посыпятся из глаз, Ремунда, как горох, а этот меланхолик (указывает на Калоуса) обделается. Пардон. Да вам и не снилось то, что я видел наяву. В тридцать лет я поседел, а потом эти белые волосы выпали. И я стал все понимать.

Ремунда. Не понимаю.

Гупперт. И не поймете. (Продолжает мягким, почти нежным голосом.) Чтоб это понять, надо быть немцем. Как бы вам это объяснить попроще? Когда я был еще ребенком, ходил к нам один еврей, горбатый и косой. Он говорил: «Живи и давай жить другим». Отца моего эта философия выводила из себя. «Он должен жить только потому, что я живу? Какая же это, к черту, справедливость? С какой стати красивый, стройный человек должен смотреть на горбуна?»

Ремунда. А ваш папа был стройным?

Гупперт. Мой папа? Нет, он не был стройным. Напротив, он был обрюзгший. Ремунда знает, что такое обрюзгший? (Ремунда отрицательно качает головой.) Отец специально ездил на такой курорт, где толстые платят только за то, чтоб им не давали есть. Отощав за собственный счет, отец возвращался домой и снова принимался толстеть. (Смотрит на Калоуса.) Отец мой не был тощим! Видный был мужчина! И умер в пятьдесят! А тот еврей до семидесяти пяти пугал людей своим горбом. Разве это порядок? Природа имеет еще тьму недостатков. И нельзя позволить ей распоряжаться по-своему. А впрочем, способен победить лишь тот, кто способен! У Ремунды есть сад?

Ремунда (озадаченно). Сад? Нет.

Гупперт. А у меня есть. Я развожу овощи, жена — розы. У нас овощи дешевые. Мы в саду работаем просто так, из спортивного интереса. Мне, например, нравится помидоры разводить. Уже из-за одного названия. Знает Ремунда, как по-немецки помидор? Paradiesapfel — райское яблоко! Да… Здоровый томат созревает только на здоровом, сильном побеге. Тогда он вырастает большим и сочным. Но, чтобы сильный побег был в самом деле сильным, все слабые нужно вырвать и выбросить на помойку. Знаете, мы, немцы, допустили много ошибок и были наказаны, жестоко наказаны. Но прошло пятнадцать лет и… сильный побег — снова сильный. Трибуналы выносили свои приговоры, а жизнь — свои. Взгляните на вещи реально, господа. Кому сейчас в Европе живется лучше всех? Я вас приглашаю, на мой счет! Приезжайте, увидите!

Ремунда. Калоус, что с тобой?

Калоус. Ничего.

Ремунда. Э-э, Эмиль, да ты тоже, оказывается, слабый побег.

Гупперт. Скучно, господа.

Калоус (слабым, изменившимся голосом). Брось, старик. Видишь, господину скучно.

Ремунда. Эмиль, возьми себя в руки!

Калоус (настойчиво и отчаянно. Говорит, словно обращаясь к самому себе). Вздор все это. Сплошная комедия! (Отсутствующе.) Не угодно супчику? Биточков? Бифштексов с кровью? А может, ракетный снарядик с начиночкой? А? Гробиков на складе хватит и мраморных ангелочков тоже. Угодно? Алоис, сторожи свой камень, пригодится на большую могилу… Тьма неизвестных солдат!.. Прикажете подать счетик?..

Гупперт. У меня был однокашник. Вот он так же — разговор идет о девочках, а он ни с того ни с сего спрашивает: «Что такое экстенсивная кривая?» Я и говорю ему однажды: «Извини меня, Карл…»

Ремунда. А как сейчас идет стекло?

Гупперт (удивленно). Стекло? Хорошо! Отлично! Фабрики работают полным ходом, в три смены. Мы никогда не упускаем случая. Вы — да! На это вы, чехи, мастера. На то вы чехи, чтоб упускать шансы. Плохо торгуете, господа!

Ремунда. А война будет?

Гупперт (добродушно). Кого Ремунда спрашивает? Человека с улицы? (Продолжает развивать прерванную мысль.) Шансы. Шансы есть у каждого! Шансы, Ремунда, нужно схватить, как быка за рога. И держать! И держать! (Сжимает руки в кулаки. Неожиданно продолжает другим тоном, вновь примирительно.) Я, Ремунда, живу вовсю. Когда война — воюю, когда мир — торгую…

Ремунда. Вовсю.

Гупперт. Еду на машине, так уж еду. И выпью, и поем… И в ванне долго валяюсь, и зарядку делаю… А есть время для любви, тоже займусь. Но мало времени, мало.

Ремунда. А… дальше?

Гупперт. Дальше? Дальше ничего!

Ремунда (дерзко). Значит, стекло идет хорошо?

Калоус, сильно возбужденный, уходит за стойку. Гупперт лениво глядит на часы, хлопает Ремунду по плечу, подходит следом за Калоусом к стойке.

Гупперт. Иду спать. Пан кельнер принесет наверх две порции пражской ветчины, два крепких кофе — один со сливками. Нет? Тогда с молоком, только чтобы было свежее! (Протягивает деньги.) Счет утром, а это вам пока — за услуги.

Калоус (срывающимся голосом). Ах ты шут гороховый! Свинья фашистская! Мне — чаевые! Ты — мне!.. Пусть он уходит! Пусть уходит! Проваливай отсюда!

Гупперт. О! О-о-о! Чтоб в Европе, да такое… (Пятится к выходу.)

Калоус, выхватив из ящика револьвер, стреляет — раз, другой, третий.

Ремунда. Эмиль! Эмиль!

Гупперт, толкнув своим телом дверь, вываливается за порог — дверь за ним захлопывается.

Второй акт начинается с того момента, когда кончился первый. Пораженные случившимся, стоят в молчании Ремунда и Калоус. Внезапно слышатся шаги. Кто-то медленно, осторожно спускается по лестнице. Два шага — и тишина, снова два шага — опять остановка. Калоус и Ремунда замерли, прислушиваются. Ремунда забирает у Калоуса револьвер, хочет его спрятать. Появляется Яна — одетая как в первом акте, но без плаща, немного растрепана, по-видимому, лежала. Мужчины смотрят на нее, как на привидение. Увидев в руке Ремунды револьвер, Яна вытаращила глаза, в ужасе трясет головой, словно говоря: «Нет, не может быть!» Тяжело опускается на первый попавшийся стул, взволнованно дышит.

Ремунда. Откуда вы? (Яна молчит.) Фрейлейн понимает по-чешски? (Яна качает головой — нет.) Совсем не понимает? (Яна снова отрицательно качает головой.) А по-немецки? Абер вир дойч нихт филь. Hyp айн биссель. (Яна молчит.) Вы — «мерседес»?