— А это ты своего дружка спроси. — Потупчик положил руку на плечо Павла. — Слышь, Пашка, когда твой отец колхоз устроит?

Павел не ответил. Яков толкнул его локтем:

— Чего молчишь? Дядь Вася, а Зоя Александровна говорит, что теперь уж скоро.

— Кабы Зоя Александровна председателем была, так мы бы давно уже в колхозе жили. Хорошая она, душевная! — вздохнул Потупчик.

— Хорошая, — согласился Яков.

— Не то что Пашкин отец… — охотник слегка постучал ладонью по плечу Павла.

— Ну, что ты пристал, дядя Вася! — громко и резко сказал вдруг Павел, и голос у него задрожал. — Прямо как… банный лист.

Яков потянул товарища за рукав:

— Пашк, ты чего?

— Не лезь!

Павел всхлипнул, круто повернулся и через кусты зашагал к блеснувшим огням деревни.

— Постой, парень, ты чего осерчал? — добродушно забасил Потупчик, останавливаясь и разводя руками. — Никак я тебя обидел? Вот ведь горе-то какое!..

Павел шел не оборачиваясь.

На улице было пустынно и тихо. Где-то лениво лаяла собака, скрипел в темноте колодезный журавль.

Проходя мимо двухэтажного бревенчатого здания школы, Павел замедлил шаг. Крайнее окно в комнатке Зои Александровны было освещено. Ночной ветерок колыхал прозрачную занавеску меж распахнутыми створками. Учительница сидела за столом и что-то писала.

Павлу вдруг очень захотелось окликнуть ее и рассказать обо всех тревожных мыслях, что, как червь, сосут сердце. Ведь Зоя Александровна в самом деле такая добрая и душевная! Она все поймет, успокоит и научит, как поступать. Но, взглянув на сосредоточенное лицо учительницы, на морщинку, которая темной бороздкой пролегла между ее бровями, Павел переступил с ноги на ногу и вздохнул. «Нельзя беспокоить, и так мы ей за день надоедаем», — подумал он и медленно побрел домой.

…Зоя Александровна писала письмо:

«Дорогие девочки! Как вы живете сейчас, мои далекие подружки? Вот уже скоро год, как я в Герасимовке, а мне до сих пор вспоминается наш милый город и минуты расставания с вами.

Милый, незабываемый Ленинград! Помните, мы ехали на трамвае по Невскому проспекту, и у Фонтанки я вдруг выскочила из вагона. Вы выпрыгнули следом за мной на мостовую и кричали: „Зойка, сумасшедшая Зойка, ты же опоздаешь на поезд!“ Помните, что я ответила? Я сказала вам, что забыла проститься с клодтовскими лошадками на Аничковом мосту!

В это время к нам подошел милиционер и хотел оштрафовать за то, что мы на ходу выскочили из трамвая. Но вы, кажется, объяснили ему, что я только что закончила педагогический техникум, надолго уезжаю из Ленинграда и теперь прощаюсь с городом. Он улыбнулся, погрозил нам пальцем и отошел…

Потом мы схватили такси, каким-то чудом все сразу втиснулись в машину и приехали на вокзал к самому отходу поезда.

А когда поезд тронулся и я стояла на подножке вагона, Зина Махрова крикнула мне: „Ты вернешься из своей тайги через месяц!“

Но я возвращаться не хочу, хотя иной раз с такой тоской вспоминаю наш город и всех вас, что у меня сжимается горло и хочется плакать…

Я приехала в Герасимовку в конце августа, посмотрела кругом — и заныло у меня сердце. Это было очень трудно, девочки!

Двадцать лет прожить в Ленинграде… Невский проспект! Эрмитаж! Александринка! Да что говорить!.. От одного слова „Ленинград“ светло на душе становится. И вдруг — непроходимые леса, болота. Комары, как туча…

Пришла в школу. Двор зарос бурьяном, всюду грязь, паутина, стекла выбиты. А ребятишки услышали, что приехала новая учительница, и сбежались в школу. Я им говорю: „Приходите, дети, утром, будем бурьян во дворе полоть“. А сама чуть не плачу…

Ночью — темнота: не завезли в кооператив керосин. Лежу я в постели, кусаю губы, чтобы не разреветься, и думаю: нет, здесь я не останусь, завтра же пойду пешком за пятьдесят километров в районо и скажу, что возвращаюсь в Ленинград. А не отпустят — сама уеду!

Утром собрала я чемоданчик и вдруг слышу под окошком детский голос: „Здравствуйте, Зоя Александровна!“ Выглянула, смотрю — стоит мальчик и смотрит на меня смущенно, но с надеждой. „Чего тебе, мальчик?“ Он отвечает: „А вы говорили, чтобы мы пришли бурьян полоть, вот я и пришел“…

И я стала, девочки, полоть бурьян! Правда, это звучит символически?

Сегодня был утренник в честь окончания учебного года. Поймете ли вы, какое удовлетворение испытала я сегодня? Меня благодарили родители, простые, хорошие люди, которым живется здесь очень нелегко. Дети преподнесли мне огромные букеты полевых цветов. Мальчик, благодаря которому я осталась в Герасимовке, оказался лучшим учеником в школе, он председатель совета пионерского отряда, организованного мною прошедшей зимой.

Этой же зимой я устроила в деревне избу-читальню, которой сейчас заведует одна крестьянка, закончившая при моей школе ликбез. Теперь у местных жителей одна мечта — колхоз. О нем говорят на собраниях, дома, на улице, в избе-читальне. Впрочем, конечно, далеко не все хотят, чтобы в Герасимовке был колхоз. Однажды ко мне в комнату влетел камень с запиской: „Если ты, проклятая комсомолка, не перестанешь агитировать за колхоз, скажи своим пионерам, чтобы они приготовили тебе гроб“.

Есть в Герасимовке группа кулаков и подкулачников, которые ненавидят меня. Ну и пусть! В Герасимовке нет ни одного члена партии, а я — единственная комсомолка. И все-таки я не одинока, и я твердо знаю, девочки, что победят те, кто со мной!

Герасимовка разделилась на два враждующих лагеря. Раскол произошел даже во многих семьях. Например, крестьянка, заведующая избой-читальней — Ксения Иванова страстно мечтает о колхозе. А ее муж, Федор Иванов, не хочет о нем даже слышать…»

Учительница подняла голову. За окном послышался скрип подводы, и мужской голос негромко окликнул:

— Зоя Александровна!

Она откинула занавеску и выглянула из окна. В ходке, остановившемся у школы, сидели двое: незнакомый крестьянин и человек в кителе с забинтованной головой.

— Не узнаете, Зоя Александровна? — сказал человек в кителе, подходя к свету. Теперь она вспомнила: это работник райкома партии Дымов.

— Николай Николаевич! Что с вами?

— Неприятное приключение… — На бледном лице Дымова усталая улыбка. — Ехал сегодня к вам в Герасимовку, и кто-то подстрелил меня в дороге… Да вы не беспокойтесь: самая пустячная контузия в голову. Через три дня сниму повязку. Спасибо, крестьяне из соседнего села подобрали и вот доставили в Герасимовку…

В избе было жарко и душно. Трофим сказал Татьяне:

— Ужинать будем во дворе, под березой. — Он поднял жестяную лампу и пошел на крыльцо. — Федюшка, пойди покличь деда и Данилу, скажи, чтобы приходили ужинать. И скажи им — есть у меня ужину кое-что…

Федя со всех ног бросился в соседний двор и через минуту явился обратно.

— Папанька, дедуня тебя к себе кличет.

— А что такое, сынок?

— Арсений Игнатьевич в гости к дедуне пришел.

Трофим торопливо шагнул к жердяному забору.

— Ужин, значит, накрывать не надо? — крикнула вслед Татьяна.

— Накрывай, накрывай, сейчас всех приведу. — Он скрылся по ту сторону забора.

На березе чуть шелестели листья. На свет налетели, мошки и заклубились вокруг лампы серым роем.

Трофим долго не возвращался. Наконец на соседнем дворе всхлипнула гармошка и в калитку один другим протиснулись дед Серега с бабкой Ксенией, Кулуканов, Трофим и Данила с гармошкой.

Стар дед Серега — почти семьдесят лет. Голова серебряная, лицо в морщинах. Стар, но еще крепок дед, не сравнишь с бабкой. У той нос совсем по-старчески повис над шамкающими губами, голова ушла в плеч: за плечами горб. А дед, подвыпив, еще иной раз сплясать может, ничего, что ноги кривые. И сейчас шел дед Серега, покачиваясь, и на ходу пел тоненько и фальшиво, потряхивая головой и жмурясь:

— Бывали дни весе-елые, гулял я, молодец… И-их!..

Уже порядком захмелевший Трофим крикнул: