— Позови Данилу.

Данила явился заспанный, длинно зевал.

— Садись. — Гость неторопливо достал из пиджака газетный лист с расплывшимися чернильными буквами. — Глядите — содрал сейчас с ворот…

— Зажимщик хлеба! — Кулуканов скомкал лист, швырнул в сторону. — Когда-то Трофим приходил, кланялся: «Будь у сына крёстным отцом». Согласился крестить. Кабы знал тогда, сам бы своими руками у попа в чашке утопил змеёныша!

Данила сказал чуть слышно:

— Утопить никогда не поздно…

Гость сделал вид, что не расслышал, и продолжал глухо:

— У Силина закопанный хлеб нашли, а у Шитракова — оружие. Тоже он устроил — со своими босяками… И в стенгазете опозорил… — У Кулуканова задёргалась щека, он потрогал её пальцами. — Я к вам за помощью… Поможете?

Дед зашевелился:

— Так ежели сможем, с нашей радостью, Арсений Игнатьевич.

— Так вот… Скоро ко мне придут имущество описывать, чтоб в колхоз передать… — Он вдруг поднялся, сжав губы, шумно задышал через нос. — Не дам проклятым! Ничего не дам! Спалю лучше! И хлеба не дам! Серёга, вы с Данилой сегодня в сарае яму выкопайте. Незаметно чтоб… А ночью хлеб перевезём и зароем. У вас искать не станут.

Он тяжело опустился на скамью и, помедлив, прибавил:

— Треть хлеба возьмёшь за это себе, Серёга.

… Павла ночью разбудил плач Романа. Усталая мать крепко спала — не слышала.

— Ромочка, ну спи… Ну спи ж, братик…

Федя, свесившись с печи, смотрел в окно.

— Паша, глянь, что там?

Над двором жёлтый месяц, и на земле от него светлые полосы. Прямо перед окном — забор деда Серёги! За забором двигаются чьи-то тени.

Павел неслышно спустился с крыльца, прильнул к щели забора.

Во дворе деда Серёги фыркают лошади. Трое — дед Серёга, Данила, Кулуканов — снимают с ходка полные мешки, торопливо носят в сарай. Бабка Ксения у ворот, никак не может справиться с засовом.

— Паш, а кони-то кулукановские, — слышит Павел шёпот за спиной. Оглянулся — рядом Федя вытягивается на цыпочках.

— Чего ты пришёл?

— А ты побежал, и я тоже…

— Ладно, ладно, ступай спать.

Федя послушно уходит. Павел всматривается. Что бы там могло быть? Прячут зерно в яму. У деда столько хлеба нет. Ясно — зерно кулукановское. Вот гады! Сгноить хотят.

Данила возвращается из сарая с пустыми руками, останавливается, будто в раздумьи, и вдруг делает скачок к забору.

— Подглядываешь, коммунист! — Грохоча досками, он взлетает над забором.

Но Павел уже исчез.

Дед Серёга и Кулуканов недвижно стоят посреди двора, расставив ноги.

— Кто? — бормочет дед.

— Пашка!

Кулуканов срывается с места, хватает деда Серёгу руками, трясёт. Голос у него шипит, прерывается:

— Если какого уполномоченного из района присылают, не страшно: уедет сам. А тут свои глаза! Под боком! От них никуда не скроешься!

Дед не двигается.

— Слышишь, Серёга?

Дед говорит тихо и чётко:

— Убью!..

Кулуканов наклоняется к Даниле:

— Я тебе давал… И ещё дам… Выследить его надо… и конец!

… Днём комиссия из сельсовета во главе с Потупчиком сделала обыск во дворе деда. Хлеб нашли. Нашли в сарае и кулукановский ходок.

На болоте созрела клюква. Стайками и в одиночку на болото бегали герасимовские ребятишки, возвращались с полными кошёлками и оскоминой на зубах.

Среди дня Павел и Федя собрались по ягоды.

По-осеннему сквозил лес. В воздухе вилась шёлковая паутина.

…Запыхавшийся Данила прибежал в избу к деду:

— Ушёл на болото… За клюквой…

Дед торопливо заходил по комнате, бормоча что-то. Потом остановился, словно устал.

— Данила, — сказал он тихо, — дай его…

— Кого? — так же тихо спросил Данила.

— Нож.

Данила стучал зубами.

— Он… не один пошёл…

— С кем?

— С Федькой. Выдаст…

Дед вздрогнул.

— Обоих! Ну, ступай же! Чего встал, собачий сын?! Стой! Я с тобой пойду…

Бабка Ксения смотрела вслед и крестилась.

… Усталые мальчики возвращались домой. Федя всю дорогу тараторил о всякой всячине. Павел шёл, задумавшись, отвечал рассеянно.

— Паш, а кто быстрей, волк или заяц?

— Волк, наверное.

В берёзовых зарослях, где разветвляется тропинка, увидели вдруг деда Серёгу и Данилу. Павел задержал шаг.

— Паш… Данила драться не полезет? — тревожно спросил Федя.

— Побоится при деде. — Павел всматривался вперёд. — А ты иди сзади, отстань шагов на десять.

Он медленно приближался к старику.

— Набрали ягод, внучек? — голос у деда сиплый, ласковый.

— Ага.

— Ну-ка, покажь… Хватит на деда дуться-то…

Павел обрадованно заулыбался, снял с плеча мешок.

— Да я не дуюсь, дедуня… Смотри, какая клюква. Крупная!

Он открыл мешок, поднял на деда глаза и отшатнулся: серое лицо старика было искажено ненавистью.

— Дедуня, пусти руку… Больно!

Тут мальчик увидел в другой руке деда нож, рванулся, закричал:

— Федя, братко, беги! Беги, братко!..

Данила тремя прыжками догнал Федю…

…На третий день искать братьев в лес пошла вся деревня. Шли цепью, шумя кустами и ветками, тревожно перекликались.

Тихо и пусто в жёлтом, осеннем лесу.

Мотя бежит мимо осыпающихся осин и берёз, мимо колючих елей, ноги утопают в шуршащих листьях. Рядом скачет мохнатый Кусака.

— Ищи, Кусака, ищи…

Пёс виляет хвостом, смотрит на девочку добрыми глазами.

Она на секунду останавливается, озираясь, облизывает сухие губы и снова бежит, бежит… Сколько она уже бежит? Час? Два? Нет, с ними ничего не случилось. Они у тётки в Тонкой Гривке.

Но почему же мать говорит, что их там нет?

— Ищи, Кусака, ищи!

Но Кусаки нет. Где пёс?

И тут донёсся до неё гулкий собачий лай, от которого, кажется, сердце перестаёт биться и сразу делается холодно.

Задыхаясь, она летит на этот страшный вой, раздвигает кусты. Вот… Мешок, рассыпанные ягоды. И кровь на жёлтых листьях.

Павел лежал на них, разбросав руки.

В отдалении, зарывшись лицом в валежник, лежал маленький Федя. Мотя бросилась прочь от этого места. Из широко открытого рта вырвался длинный стонущий крик:

— А-а-а…

Всё остальное было как в дыму. Она не видела и не слышала, как вынесли из леса тела убитых, как вели в сельсовет упирающегося Данилу, как Данила, заикаясь, бормотал что-то о Кулуканове, о деде. Потом задыхающийся Василий Потупчик приволок в сельсовет бледного Кулуканова.

Одёргивая дрожащими руками поддёвку и презрительно глядя на Данилу и деда, Кулуканов проговорил в тишине:

— Не так сработали… Нужно было в болоте под колоду… тогда б и ворону костей не сыскать!

Шёл снег, заметая лес и деревню.

Ветер стучал калиткой, шипел в трубе. Татьяна не слышала его. Металась в постели, и губы шептали в бреду:

— Дети… Паша… Федя…

У постели по очереди дежурили соседки, ухаживали за Романом. В избе было тепло, пахло лекарствами.

Наконец Татьяна открыла глаза. Над ней кто-то заботливо склонился, укутывал одеялом. Она отстранила его, спросила:

— Какой месяц?

— Декабрь.

Татьяна приподняла голову:

— А что… сделали тем?

— Их больше нет…

Татьяна встала, прошла по избе. Роман спал, посапывая. Она подошла к окну, за которым голубел в сумерках снег. Наискось от окна стоит высокий дом с резными воротами. Там жил Кулуканов. Татьяна всматривалась затуманенными глазами в красную вывеску над воротами, разбирала по слогам: «Правление колхоза имени братьев Морозовых».

Глаза заволокло темнотой; не вскрикнув, она тяжело упала на пол.

Скоро ей стало лучше. И однажды в яркий морозный день к ней пришли школьники. Они входили в избу, окружённые холодом и паром, тихие и торжественные. Среди них стояла учительница, молоденькая, ласковая, взволнованная.

Яков и Мотя приблизились к матери. Глотнув воздух, Яков проговорил тихо: