— Куда?

— Да разве ж разберёшь в темноте? Вроде к вашему огороду. Да ты сиди…

— Бежать пора, — он встревоженно вглядывался в темноту, — а то мать заругает.

На крыльцо вышли Потупчик и Дымов.

— Вот и я думаю, товарищ Дымов, — громко говорил охотник, — ежели у нас, как ты рассказываешь, колхоз будет да пни выкорчуют, так великое это дело!

— Переменим соху на плуг с трактором, дядя Василь.

— А я трактористкой буду! — сказала Мотя. — Только я трактора не видела.

— Увидишь, Мотя! Обязательно… Ого! — воскликнул Дымов, взглянув на загремевшее небо.

Девочка рассмеялась:

— И у Кулукановых никто батрачить не будет.

— У Кулукановых?

— Да, товарищ квартирант, — оживился Потупчик. — Арсений — последний из этого проклятого рода остался… Лучшую землю забрал себе, заешь его гнус! Такой кулачище! Я у него пять лет, почитай, за харчи батрачил… Да разве я один?

— Хм!.. — Дымов казался очень заинтересованным. — А ведь в сельсовете этот человек кулаком не числится. Так и записано: середняк Кулуканов Арсений Игнатьевич. Подожди-ка, у меня, кажется, список населения есть. Ну-ка, пойдём к свету, дядя Василь.

Они снова ушли в избу. Мотя взглянула на Павла.

— Ты слышал, Паш? Что это твой отец Кулуканова середняком считает?

— Сейчас хлынет, — уклончиво ответил Павел, глядя в небо. — Я побегу.

Среди ночи Василий Потупчик проснулся от стука в дверь. С фонарём вышел в сени, спросил сердитым басом:

— Кого там черти носят?

— Пусти, дядя Вася…

— Пашка?

— Я…

Потупчик загремел запорами и, осветив мальчика фонарём, качнул головой.

— Э, парень, да что с тобой? Белый, как смерть!

— Где… Дымов?

— Спит. Где ему быть?

Потупчик ввёл Павла в избу. Из соседней комнаты, наскоро натягивая рубашку, выглянул Дымов. Кутаясь в одеяло, пришла сонная Мотя. Все молча, с изумлением, смотрели на Павла. Дымов шагнул к мальчику:

— Что случилось?

Павел разжал кулак, протянул бумажку. Уполномоченный, нагнувшись к фонарю, быстро пробежал её глазами.

УДОСТОВЕРЕНИЕ

27 июля 1932 года

Дано сие гражданину __________ в том, что он действительно является жителем села Герасимовки, Тавдинского района, Уральской области, и по личному желанию уезжает с места жительства. По социальному положению — бедняк. Подписью и приложением печати вышеуказанное удостоверяется.

Председатель сельсовета

Т. С. Морозов.

Павел силился что-то сказать — не смог. Дрогнула родинка над правой бровью.

— Эти… бумажки… отец продаёт врагам… Сосланным кулакам с Кубани…

Дымов несколько секунд удивлённо смотрел на мальчика, потом обнял его, мокрого и дрожащего. И Павел прижался к большой груди этого человека, мало знакомого, но такого родного и близкого.

— Дяденька Дымов… дяденька Дымов… — шепчет он, задыхаясь от рыданий.

Дымов торопливо гладит его по голове, по мокрой спине и говорит глухо:

— Не надо, Паша… ну не надо, мальчик, — и чувствует, как у самого глаза становятся влажными… — Ну, не надо, Паша! Ты… ты ведь настоящий пионер!

Был праздничный осенний день. На улице толпились девушки и парни. Павел, передав Якову дежурство по избе-читальне, побежал домой. Идя по улице, он чувствовал, что его провожают взглядами, перешёптываются.

С тех пор, как суд приговорил Трофима Морозова к десяти годам тюрьмы, Павел никогда не может пройти незамеченным. Правда, не ругают его в деревне за то, что раскрыл преступление своего отца, даже начали почётно называть «Пашкой-коммунистом». Но всё равно тяжело ему чувствовать на себе эти постоянные любопытные взгляды.

Приятели заметили, что Павел стал молчаливей, задумчивей, словно повзрослел сразу.

И в деревне перемены. Выбрали нового председателя. Колхоз скоро будет. На заборах много лозунгов о колхозе. Пионеры написали и расклеили. Эти лозунги составил Дымов. Он теперь в Тавде, райком партии вызвал. Жалко, такой хороший человек, все его полюбили…

Павел добежал до своего двора и вдруг остановился озадаченный. Калитка была заперта. Он потрогал пальцем большой медный замок, перелез через забор.

Дверь открыта, в избе чьи-то голоса. Мальчик встревоженно поднялся на крыльцо.

У двери Данила курил самокрутку. Презрительно скривил губы, взглянув на Павла. В углу сидела мать с сыновьями, а посреди избы — дед Серёга. Он опирался обеими руками на палку и что-то сипло говорил. Было видно, как шевелились кончики его серых усов.

Павел переступил порог, сказал нерешительно:

— Здравствуй, дедуня..

Дед не ответил, даже не обернулся. Данила процедил:

— С коммунистами не разговариваем!

Павел, бледнея, шагнул к деду:

— Дедуня…

Но дед, казалось, не замечал и не слышал внука. Он в упор смотрел на Татьяну из-под нависших белых бровей.

— Ну, отвечай, невестка.

Татьяна слабо покачала головой:

— Не знаю…

— Что не знаешь? Я за старшего остался, мужа у тебя теперь нету. Слышишь? Как сказал, так и быть должно! Надо наши хозяйства объединить, а забор меж дворами уберём. Слышишь?

Мальчик понял, зачем пришёл дед Серёга.

— Не объединяйся, маманька… Скоро в деревне колхоз будет, в колхоз вступим, — проговорил он негромко.

Все молчали. Дед Серёга тяжело качнулся, кашлянул.

— Так как же, Татьяна?

Все смотрели на неё, ожидая решающего слова. И она сказала тихо, сделав головой чуть заметное движение в сторону Павла:

— Ему видней… Он теперь за хозяина остался…

— Н-ну… — выдохнул дед. — С голоду подохнете!

Он круто повернулся и, стуча палкой, вышел вон. Данила остановился у порога, сжал кулаки:

— Мы с тобой ещё посчитаемся! Коммунист какой!

Татьяна привстала:

— Ну, ты! Проваливай!..

Данила выплюнул папироску, бормоча что-то, сбежал с крыльца.

Павел проводил его взглядом, спросил:

— Кто на калитке замок повесил?

— Это дед запер, — сердито сказал Федя. — Приказал с сегодняшнего дня через его двор ходить. Говорит — одно хозяйство.

Павел вспыхнул:

— Новое дело! Пускай и не думает! Замок я всё равно собью!

Он схватил на полке молоток, выскочил наружу.

Татьяна сидела недвижно, прижимая к себе маленького Романа. Как жить? Разве по силам одной кормить и одевать детей! Пашка, правда, подрастает, помогает уже по хозяйству, но ведь всё равно и он ещё мальчонка. Ах, Пашка, Пашка!..

Внезапно она встрепенулась. В открытые двери из синих сумерек донёсся пронзительный крик. Холодея и дрожа, вскочила, усадила на пол заплакавшего Романа, вылетела на крыльцо.

У забора Данила бил кулаком вырывающегося Павла.

— Стой! — закричала она. — Стой, проклятый!

Данила отпустил мальчика, влез на забор.

— Я ещё не так твоего пионера… — Он не договорил и спрыгнул по ту сторону.

Дед Серёга встал на рассвете — старики мало спят. Побродил по двору, оглядывая, всё ли в порядке, выпустил из сарая кур. Потом, кряхтя, вышла бабка Ксения, тонко пропела:

— Цы-ып, цып, цып, цып!..

Дед издали наблюдал, как куры клюют зерно, дружно постукивая клювами.

Навстречу ему по огороду шёл человек. Он был невысок, коренаст, сед, осторожно переступал пыльными сапогами через картофельные кусты.

Дед ладонью смахнул с морщин пот, торопливо вытер её о штанину, протянул человеку руку:

— Здравствуйте, Арсений Игнатьевич!

— Доброго здоровья… — Голос у Кулуканова низкий, спокойный, но в жёлтых глазах чуть заметная тревога, и на всём его широкоскулом лице с острой бородкой непривычная бледность, то ли от бессонницы, то ли от усталости.

— Что рано поднялись, Арсений Игнатьевич?

— Дело, Серёга, есть. Пойдём в избу.

Пошли в избу. Кулуканов кивнул бабке, снял картуз, перекрестил лысоватую голову. Сел в углу под тёмной деревянной божницей, за которой торчали ножи и вилки; издавна служили эти иконы вместо шкафа.