— Все мы странные, — меланхолически отозвалась Женя.

— Ну, тебе же не приходит в голову, что за тобой следят. И непременно чтобы убить, — вздохнул Игорь. — Тебе никто не звонит в определенный день, чтобы напугать тебя загадочным молчанием… И писем тебе никто не пишет. Бояться тебе совершенно нечего.

— Отчего же? — призналась Женя. — Ночью, в темноте… Очень даже веселые мысли посещают… Что вокруг меня одни маньяки. Особенно когда я иду по темному двору.

— Так и не ходи…

— Не буду.

Она вздохнула.

— Так чего он хочет? Чтобы мы выследили, кто за ним следит? И почему он в ментуру не обратился…

— Потому что там его на смех подняли, — развел руками Игорь. — И были в общем-то правы… Поскольку, если бы не его готовность платить, я бы тоже посоветовал ему походить на сеансы к хорошему психотерапевту… Но готовность избавиться от денег в мою пользу вряд ли способствует этому поведению. Так что придется охранять беднягу… как его там?

— Исстыковича, — машинально сказала Женя.

— О, из тебя уже получается классный секретарь! — улыбнулся Игорь. — Может, и до детектива дослужишься…

— Да нет охоты, — вздохнула Женя. — Я уж как-нибудь на своем месте… Теплее как-то.

— И то верно, — согласился Игорь. — А мне сейчас тащиться по морозу…

В это время дверь раскрылась, и на пороге наконец-то появилась Ольга.

— Какого черта, — начала она с порога, — вы мне без конца звоните на мобильник? Вам заняться тут нечем?

— Так клиент, — развела руками Женя.

— Да ты что? — мгновенно сменила гнев на милость Ольга. — Надо же… Давненько их не забредало… Что хочет?

— Ему вроде угрожают, — сказала Женя. — Но все подробности у Игоря.

— Ладно, — согласилась Ольга. — У Игоря так у Игоря… Ты-то как?

— Мне надо сегодня переехать, — сказала Женя. — Но я не знаю…

— Ты твердо решила? Может, подумаешь все-таки? Послушай, какого черта ты решила оставить ему квартиру?

— Оля, я…

Она и сама не знала, почему ей так важно переехать к себе. Может, так она надеялась убежать от Панкратова совсем, навсегда? Или виной был ее постоянный страх, что она все-таки сдастся, вернется к нему, не выдержав одиночества?

— Ладно, — прервала ее Ольга. — Что-нибудь придумаем, раз тебе так хочется вернуться. Однако я тебя не понимаю.

«Я и сама себя не понимаю, — подумала Женя. — По крайней мере не всегда…»

Вечером Женя собирала вещи. Она и не думала, что это окажется таким тяжелым делом. Нет, дело было не в процессе собирания вещей. Вещей было немного. Только ее личные, которых оказалось ничтожно мало… «Личного вообще было мало, — думала Женя. — Все панкратовское… И я — тоже. А самое интересное, что мне ведь ужасно не хочется перестать быть панкратовской. В этом-то и проблема: я ничего не имею против. Но так боюсь грядущей свободы… Боже, как я этого боюсь!»

Каждое Женино движение уводило ее навсегда из прежней, уютной, нормальной, жизни. Когда она доставала свое любимое банное полотенце с тигром, пришлось потревожить панкратовский махровый халат, и ей так стало жаль и этого халата, и его владельца, и еще чего-то, неуловимого и ускользающего, чему нет в ее голове определения, что она не сдержалась. Прижалась лицом к мягкой и немного шершавой ткани, вдыхая уже почти ушедший запах, и заплакала.

Кот терся о ее ноги, пытаясь утешить, но он-то этого понять не мог. Кот пришел уже потом и принадлежал к новой жизни.

— Я ведь была счастлива, Кот, — прошептала Женя, сердито вытирая слезы. — И все вдруг рассыпалось… Оказывается, жизнь — что-то вроде дурацкого карточного домика. Достаточно неловкого движения — и все рушится… Все рушится!

Стало совсем плохо. Зря Женя об этом думала, и уж тем более зря она высказала это вслух.

Она еще будет счастливой. Возможно. Теперь Женя знала, что это слово «возможно» надо ставить в конце каждого предположения. Чтобы не сглазить…

Была ведь такая уверенность, что их с Панкратовым мир навсегда. До старости…

«Вот станем мы старыми, седенькими, с ревматизмом, — говорила Женя, — и вечерами будем с телевизором ругаться…»

Панкратов только смеялся в ответ, и теперь Женя начала думать, что уже тогда он знал ответ — стареть Жене придется в гордом одиночестве. Без него…

И если бы она всегда добавляла «возможно», кто знает — может быть, теперь не было бы так больно со всем этим прощаться? Может быть, она подготовилась бы к этому, и теперь все казалось бы не таким катастрофическим?

Звонок в дверь Женя восприняла как руку помощи свыше. Еще немного — и все, происходящее с ней сейчас, показалось бы ей трагедией. Она уже не могла относиться к этому иронически, напоминая себе известное правило — «проявляйте иронию и жалость». Впрочем, с жалостью было все в порядке. Жалости было через край… К себе. К своему прошлому. К Панкратову… Даже к коту, который тоже оказался выброшенным из чьей-то жизни за ненадобностью. И от этого острого чувства становилось трудно дышать, а жить-то дальше — еще труднее… А ирония все не проявлялась.

Так что звонок прозвучал вовремя. Как раз в тот момент, когда Женя уже была готова отказаться от принятого решения — и в самом деле, может, Ольга права? И она действует глупо, впопыхах? Может, ей надо быть более осторожной и не действовать так, точно пытаешься убежать?

На пороге стояли Ольга и Люсинда.

— Ну, — поинтересовалась деловито Ольга, — ты подготовилась морально? Машина ждет…

— Надо быть мягче, — укоризненно зашептала Люсинда. — Ей и так тяжко, а ты как фельдфебель… Явилась тут на пороге с аксельбантами и давай командовать.

— Аксельбантов у меня нет, — огрызнулась Ольга. — И нечего нюни распускать… От твоих нюней жить еще тошнее становится… Решительность, буря и натиск — вот спасение для отчаявшейся души.

— Поэт ты наш, романтик немецкий, — умилилась Люсинда.

— А ты, как всегда, непоследовательна и сумбурна, — парировала Ольга. — Каким же образом я сочетаю в себе черты столь разные, как фельдфебельские и пиитические?

Женя последний Раз обвела взглядом квартиру — на секунду ей показалось, что это предательство — бросать эти стены, этот остров, наполненный ее дыханием, но тут же запретила себе об этом думать. «В конце концов, я тут и плакала четверо суток, — напомнила она себе. — И тетку голую в объятиях мужа увидела… Этого вполне достаточно, чтобы ни о чем не жалеть, покидая постылое место…»

И ответила решительно:

— Да, я готова… Пошли.

И шагнула за порог, прижимая к груди коробку с белым котом.

«Сейчас я останусь одна», — подумала Женя. Она стояла, глядя, как Люська и Ольга одеваются, и ей тоже хотелось уйти вместе с ними.

— Может, мы все-таки с тобой останемся? — спросила в очередной раз Ольга.

Женя отчаянно хотела закричать: «Да!» — но она помотала головой отрицательно. И вообще, ее проблемы — это ее проблемы. Незачем вешать их на других. И так ей много чести. «В конце концов, ты ведь взрослая девочка, Женя Лескова. Очень взрослая…»

— Женька, подумай…

— Олечка, а что думать? — улыбнулась Женя. — Я же не в чужой дом пришла… В свой. Я жила в этой квартире до встречи с Панкратовым. Все просто возвращается на круги своя…

Она погладила кота и сказала:

— Я не одна.

— Кот — это кот, — нахмурилась Люська. — У котов собственная личная жизнь. И нечего им навязывать себя, любимую… Вдруг ему жениться захочется?

— Неправда, коты вернее собак… И жену мы тоже возьмем, если у него возникнет такая идея.

— Это спорный тезис… Коты совсем не вернее. Может, они вернее мужей, это да. Но не собак. А кот у тебя персидский, и никто тебе в дом свою персидскую кошку так запросто не отдаст.

— Люська, ты нарочно затеяла этот разговор! Чтобы потом оказалось, что уходить поздно. И ты останешься, втайне восхищаясь своей самоотверженностью…

— А тебе что, жалко? Какая ты, право… Надо поощрять в людях жажду самоотвержения, это сейчас редкость. А ты губишь на корню.