Через несколько секунд телефонист передал Ракитину трубку:

— Третий.

«Третий» — позывной Себежко. Как кстати, что замполит сейчас оказался в том батальоне!

— Что там? — спросил Ракитин в трубку. Ему ответил ровный, как всегда мягкий, слегка хрипловатый голос Себежко:

— Выдвинули боевое охранение в кусты, а там немцы, оказывается. Вот и завязалось. Пришлось туда еще людей подкинуть. Противника отжимают к опушке.

— А где седьмой?

— К себе на правый пошел.

— Вот что! — с неожиданной для самого себя решимостью проговорил Ракитин. — Как дам команду — пусть седьмой действует всем хозяйством. Проследи. О готовности пусть доложит.

— А восьмой и девятый? — Себежко имел в виду командиров других батальонов.

— Прикажу — поддержат.

— Разве уже все готово? — в этих словах Себежко Ракитин уловил что-то такое, что обеспокоило его. Себежко недоволен? Чем? Допытываться не стал.

— Так действуйте! — вместо ответа повторил он. Тотчас же велел телефонисту вызвать поочередно остальных комбатов и артиллерийских командиров.

Отдавал распоряжения, но обычно присущего чувства уверенности в правильности их не было. «Разве уже все готово?» — этот вопрос Себежко все еще звучал в ушах.

Утром Себежко сказал ему: после того что случилось ночью, солдаты на немца еще злее, спрашивают, скоро ли наступать. «Рано, — ответил Ракитин, — не подошла артиллерия». «Ты сам говорил это замполиту. Так почему теперь отдал такой приказ?» — спросил себя Ракитин.

«Но я выполняю указание комдива использовать любые возможности… Не пожалею ли, что не сделал всею, чтобы оправдать себя и всех? А разве сейчас такие возможности есть? Ведь без достаточного артогня наступление не удастся, даже если один батальон и продвинется. Ведь именно об этом предупреждает Себежко. Да я и сам знаю!.. Но что ж, сидеть сложа руки? Делать что-то надо!.. Да, но посылать людей в бой лишь для собственного успокоения: сделал все возможное? Ведь на неподавленные артиллерией огневые точки не сам пойдешь — солдаты».

Стрельба на правом фланге погасла.

Почему? Продвижение застопорилось? Или, наоборот, оно удачно?

— Вас, товарищ подполковник!

Вызывал командир правофлангового батальона — того, где сейчас Себежко. Комбат доложил: взвод, назначенный в боевое охранение, продвинулся к опушке. Передовые посты противника отошли. Батальон, как приказал Ракитин, занял исходное положение, готов подняться.

Осталось дать приказ. Но Ракитин медлил.

Прошло еще несколько секунд. В мембране послышался нетерпеливый голос комбата:

— Какие будут указания?

Медлить более было нельзя. «Себежко прав», — еще раз сказал себе Ракитин и проговорил твердо:

— Остановитесь на исходных.

Напрямик, обходя лишь поляны и болота, шли вереницей по лесу пятеро солдат и мальчик.

Давно остался позади березняк, в котором нашли Сашу. Сейчас продирались сквозь густой, давно голый, мокрый лозняк. Шедшему последним Сагуляку чаще, чем другим, приходилось нагибать голову, оберегая лицо от пружинящих хлестких веток. Обе руки его были заняты: правая — на ремне карабина, висящего на плече, в левой — поводья двух уздечек. Сагуляк упорно продолжал вести своих Гнедка и Лыска. Гнедко, конь лукавый, улучая миг, когда повод ослабевал, тянулся в сторону, рассчитывая ухватить с земли какой-нибудь аппетитный клок старой травы. Смиренный Лыско покорно шел за хозяином, опустив к его плечу голову с большой белой отметиной на лбу.

Сагуляк по-прежнему верил: всем им удастся благополучно выйти к своим. Он прикидывал: от места, где враг ночью напал на полковую колонну, пройдено километров пять, может чуть побольше. Впереди тихо, а не идут ли уже не по вражеской стороне? Не мудрено, если, незамеченными и не заметив, миновали и немецкую передовую и свою: сплошной линии позиций, поди, еще нет. Всего с час как рассвело. Еще не разобрались, поди, ни наши, ни немцы, что к чему… Смех получится, коли в своем тылу уже… Встретится кто-нибудь, спросит: куда вы, хлопцы, от фронта? На формировку? Сагуляк улыбнулся, представив себе такую конфузную картину.

Где-то впереди прокатился протяжный, глуховатый отзвук далекого выстрела, похоже — орудийного. Потом еще.

Идущие впереди остановились. Догнав их, остановился и Сагуляк с лошадьми.

Сбившись в кучу посреди лозняка, прислушивались. Но вновь было тихо, как только может быть тихо в лесу безветренным утром поздней осени, когда уже нет птиц, нет листвы, шелестящей даже при самом слабом ветре.

Пошли в прежнем направлении. Молча прислушивались: а не прогремит ли еще? И с какой стороны? Прислушивался и Сагуляк, шедший снова позади всех. Хотя он выглядел по-прежнему спокойным, на душе его становилось все тревожнее. Здесь, по лозняку, пока не опасно. А дальше? Может, и коней покинуть придется… Да что кони! А знамя? И еще хлопчик этот, Сашко. За него душа болит. Малый такой, а горя побачил уже богато. Не дай боже, может, уже и полный сирота, солдатский сын… А может, и жив его батько? Идет вот так же да про хлопчика своего споминае… Скольких разлучили… Внучонку вот, Кирюше, шестой, а батька своего не помнит — забрали того в армию в первый месяц войны, еще когда немец близко не подошел. Почти два года слуху не было. Только недавно, дочка пишет, узнала — в госпитале, скоро обратно на фронт. А еще сколько войны впереди, до самой Германии! Уцелеет зять, нет ли?.. Солдат под пулей как под судьбой ходит. Не дай бог — придется дочке одной вековать…

Лозняк кончился, под ногами стало тверже, начался молодой ельник вперемежку с соснами. Идти стало легче.

Сагуляк поглядывал на сплошь закрытое серыми тучами небо, пытаясь определить время. Часов девять утра, не больше. Начали выходить из окружения среди ночи. Потом был бой. Что произошло за эти часы? Где теперь свои, где немец? Ну, да пока в такой гущине он не страшен. А вот на открытом… Кончится ельник — надо будет с Дорофеевым порешить, как дальше-то…

Слева, рядом, прошуршали еловые ветви. Сагуляк глянул — и остолбенел: на него в упор смотрели остекленевшие от неожиданности и страха глаза из-под обтянутой сеткой немецкой каски.

Всего какую-то долю секунды Сагуляк и немец оцепенело смотрели один на другого. Сагуляк бросил поводья, дернул с плеча ремень карабина… Одновременно немец ухватился за висевший на его груди автомат. «Не успею!» — Сагуляк, выпустив ремень карабина, застрявший в складках плащ-палатки, обеими руками вцепился в автомат немца, обернулся, закричал:

— Тикайте! Тикайте! Фрицы тут!

— О-оо! Козакен! — завопил немец. Рывком нагнувшись, он освободил шею от ремня автомата и, оставив автомат в руках Сагуляка, побежал, с треском продираясь через ельник. На спине его тряслась катушка с ярко-красным проводом, свисающим к земле. Немец, вихляя всем телом, пытался на бегу сбросить катушку. Вскинув автомат, Сагуляк, целясь в убегающего, нажал на спуск. Но автомат не стрелял. «Предохранитель! — вспомнил Сагуляк. — У них же предохранитель сбоку, кнопочкой!» Палец никак не мог нашарить кнопку предохранителя. Немец сбросил катушку, сейчас скроется за елкой… «Утечет, накличет!» Наконец-то кнопка предохранителя под пальцем. Нажал. Теперь выстрелит?

Но выстрелить Сагуляк не успел — мгновенно все вокруг потемнело, только успел увидеть, как взвихрилась над ним черная грива Гнедка, метнулась морда Лыска с белой отметиной, да услышал тревожный храп и ржание, затрещали елки, раздаваясь перед рванувшимися прочь лошадьми. «Ой кони, кони…» — успел еще подумать…

После того как упал Сагуляк, еще несколько минут трещали очереди немецких автоматов, первыми пулями которых он был убит. Ошарашенные внезапным столкновением, немцы лихорадочно строчили в гущу ельника в том направлении, куда со ржанием умчались испуганные криками и стрельбой Сагуляковы кони. Немцы прекратили огонь только тогда, когда убедились, что ответного огня не будет и что русских вблизи нет.

Слова команды собрали немецких солдат, рассыпавшихся по ельнику. Еще озираясь и пугливо прислушиваясь к вновь установившейся тишине, они сходились к тому месту, где на лесном мху, головой около ярко-зеленой молодой елочки, лежал, раскинув полы плащ-палатки, убитый ими русский солдат.