— Знаете, этот молодой человек не бог весть что; мадам Фессар говорила мне вчера, будто он рассуждает, как анархист.

Сторож надевает пиджак, так как наступает ночь; он чувствует холодок и брюзжит:

— Все эти анархисты, коммунисты, — сумасшедшие.

Клер проходит мимо; она не останавливается, хотя знакома с торговкой фруктами, она идет, опустив глаза, обходит стулья, ребят, которые подбирают свои игрушки и ревут в последний раз, перед тем как улечься.

Старики, сидя на каменной скамье, высеченной в стене, жалуются вполголоса на судьбу; они постукивают палками по земле, и единственной радостной ноткой в их разговоре звучит: «В семидесятом году…»

Весь последний месяц она вместе с Анри ходила по этой самой дороге, кланялась этим самым людям, гордая тем, что идет с ним под руку. Ее удручает не оскорбленное самолюбие, а просто боль где-то глубоко в груди и ощущение, словно все у нее в голове путается, когда она думает об Анри. А думает она о нем целыми днями. Ее дорогой Анри был ласковым и таким веселым; никогда не закатывал сцен. Она представляет себе кино, куда они ходили по средам, в ее свободный день. Вспоминает темноту, рукопожатия, смех, которым встречали выступления комиков; когда драма бывала слишком душераздирающей — слезы, которые она утирала втихомолку; потом кружка пива, наскоро вылитая по окончании сеанса, и ночь любви у нее в комнате. Конец прекрасной действительности, конец мечтам о будущем, в котором ей мерещилась чистая кухонька с белой мебелью и спальня с никелированной кроватью. Конец. Она идет, будто раненый зверь. Сперва она не уразумела как следует, почему жених нарушил обещание. Теперь, сквозь свою тяжелую печаль, она начинает прозревать причину разрыва. У нее нет денег, а ом сын владельца магазина. Вот почему смята ее любовь. Она не возмущается, но пытается придумать, куда бы ей приткнуться со своим горем, которым, словно свинцом, налита ее бедная опустошенная голова, усталые руки, утомленные ноги.

На опустевшем тротуаре осталось только несколько стульев; головы в тени, и Клер не различает лиц. Поровнявшись с магазином Фессаров, она отдает себе отчет, куда зашла.

Останавливается.

В лавке нет ставен; шляпы и кепки, выставленные в окне, едва намечаются в полутьме; видны только кепки ярких цветов.

Девушка замечает свет в комнате позади лавки. Сердце у нее колотится; боль переходит во всепоглощающее желание, — ей хотелось бы увидеть Анри. Анри, который сидит тут же, у лампы. Она подымается на цыпочки. Пот катится по пылающему лицу, и в припадке любви, словно она надеется через окно вернуть себе возлюбленного, она ударяет сжатым кулаком по стеклу. Глухой шум, стекло дребезжит, звук отдается в тесном магазине. В страхе Клер спасается бегством.

Мосье Фессар, дремавший, уронив очки на книгу, раскрытую у него на коленях, вздрагивает; задевает локтем швейную машину, откуда со звоном сваливаются большие портновские ножницы. Мадам Фессар, подрубавшая розовую сорочку, подскакивает. Она размышляла об удачно выполненном поручении мадам Руссен, о покорности Анри и в тиши июньского вечера мечтала о домике, который по дешевке купит у Руссенов. Верно, пьяница задел окно. Стекло стоит больше тысячи франков: «Разбито, ох, только бы не это», особенно теперь, когда, елико возможно, «ограничиваешь себя», чтобы было на что обзавестись домиком.

— Ох, только бы не это! — злым, резким голосом выпаливает она. — Верно, пьяный рабочий; рабочие вечно пьянствуют, как только заведется несколько грошей. Поди взгляни, Эйжен.

Эйжен послушно встает, открывает дверь: темный магазин слегка освещен окном, в котором отражается свет из кухни. Тень от его раздобревшей фигуры ложится на окно, рука скользит по гладкому стеклу. Кепки в тени, только металлическая форма для шляп отбрасывает светлый треугольник на лысый череп шапочника.

Стекло цело.

Мосье Фессар удовлетворен, он снова примется за чтение, если его не сморит сон.

— Занимательная книга, — говорит он громко.

Леони, здорово было перепугавшаяся, успокаивается. С трудом вдевает она нитку, розовая нитка не лезет в иглу, руки трясутся. Анри, занятый радиоприемником, не шелохнулся; ему грустно; разлука с Клер удручает его, он думает о ней, но мать доказала ему невозможность брака со служанкой из пивной, у которой ничего нет. Он не посмел противоречить. А потом, возможно, она и права; позднее он, может быть, пожалеет, что женился на бесприданнице. Он завинчивает гайки приемника, заказанного ему кассиршей гаража.

«Наша кассирша не первой молодости, но тем не менее недурна», — вспоминает он улыбаясь.

Пробежавши несколько шагов, Клер останавливается; перед ней супруга столяра, которая только что распрощалась с толстой Эммой, скрыться некуда. «Здравствуйте, мадмуазель». После этого долга вежливости завязывается разговор. Девушка отвечает односложно. Столяр, высунувшись из окна, зовет жену.

— Мне пора, мадмуазель.

И таинственным тоном:

— Знаете, племянник-то графа Сардера ведь разорился, назначена продажа имущества.

— Да! — говорит Клер, и мысль о чужом несчастье не утешает ее; ее скорбь все та же.

Стулья внесены в дом, кумушки улеглись; перед ней только парочка влюбленных. Снова навертываются слезы; ее тоже сжимал в объятиях любимый мужчина.

По улице, мяуча, пробирается кошка, и вдруг одним прыжком, мяукнув, как больной ребенок, на самку прыгает кот. Стон наслаждения, боль от когтей, потом тишина, темень. И Клер одна, вокруг — тишина.

Клер открывает дверь дома, где живет. Подымается по лестнице. Все движения ее машинальны.

Она в своей комнате под крышей. На стенах налеплены сентиментальные открытки и картинки, вырезанные из «Ви паризьен», она садится на плетеный стул перед узким деревянным, окрашенным в коричневый цвет, столиком, над которым висит зеркало. Лицо делается жестким, когда. она смотрит на кровать под чистым покрывалом, на кровать красного дерева, где она была так любима.

«Мужчины — подлецы!» Произнеся вслух эти слова, она задевает кувшин с водой.

Отсутствие денег, денег, которые даются с таким трудом, — вот что, в сущности, ставит ей в вину ее жених. Все дело в грошах. По той же причине уехала она из деревни, так как отец, дорожный сторож, хотел выдать ее за толстого придурковатого фермера. Она не пожелала принадлежать человеку, которого не любила. Тогда отец выгнал ее.

И теперь, брошенная, она живет изо дня в день, не видя перед собой никакой цели; заработка при одиннадцатичасовой работе едва хватает на то, чтобы одеться, и после работы она засыпает в своей комнате мертвым сном. «Значит, нужно быть рабой мужчины», — раздумывает она. Значит, нужен мужчина, чтобы не чувствовать одиночества у себя в комнате вечером, после изнуряющей работы, работы домашнего животного.

Мужчины — подлецы, хозяин — подлец, он хочет спать с ней, да еще выжимает из нее соки.

Нет у нее поддержки в жизни.

И ее горе сразу переходит в ненависть. Мысли у нее упрямые, как ее голое тело, упрямые, как ее крепкие груди, крепкие, как ее бедра, плотные, как ее ноги, которые скрываются под длинной ночной сорочкой, вышитой матерью.

Она ложится, натягивает одеяло до самого подбородка. Пламя свечи тянется к низкому потолку. И на комоде, единственном предмете роскоши в комнате, стоит пустая плюшевая рамка. На стене напротив гримасничает вырезанная из газеты самодовольная старушечья физиономия Мориса Шевалье[1].

Сегодня в сердце двадцатилетней девушки вошла ненависть, Свеча погашена. Красные веки сомкнулись.

Ботинки, разносившиеся от слякоти и жары, разевают широкие пасти. Жалкие смятые ботинки, со стоптанными каблуками.

— Он недурен и в грязь лицом не ударит, этого ты отрицать не можешь.

Красная герань роняет лепестки на подоконник раскрытого окна. Франсуаза не отвечает мадам Фессар, поднявшейся на цыпочки. Упорное молчание выводит ту из себя, и высокие каблучки сухо постукивают по полу. У супруги шапочника щеки небрежно нарумянены.