Внизу циркулярная пила режет доски. Наверху, в мансарде, тявкает собака маляра.

— У него были голубые глаза, светлые волосы, он был высокий и худой, я похожа на него, — бормочет она.

Мадам Фессар выходит из молочной, в руках у нее горшочек сметаны. Франсуаза открывает окно. Ветер врывается в комнату и раздувает юбки куклы. Подхватывает листок папиросной бумаги. Она кричит в окно: «Мадам Фессар, подушка готова», и быстро захлопывает раму. Но около секретера светлого дерева она заметила молодого человека.

Она садится, снова берется за подушку.

«Племянник графа де-Сардера высокого роста, у него голубые, ясные глаза, как у его дяди; я видела, как он разговаривал с хозяйкой молочной. Очень интересный».

Теперь у кота великолепный круглый живот и маленькие уши.

Керосиновая печка накалилась. Франсуаза больше не зябнет. Листок папиросной бумаги лежит там, где упал, около скамеечки, которую девушка ставит под ноги. Дом напротив не кажется ей таким грустным теперь, когда она знает, что там живут. Крыши высохли. Ветер свистит. Цинковый лиси на крыше старого особняка яростно накидывается на черепицы, которые, высыхая, делаются красными.

Кот, красивый черный кот с зелеными глазами. Но он неуклюж, как все чучела животных.

«Племянник графа де-Сардера блондин». 

Мадам Фессар прикрывает розоватым платком свой лиловый капот. Она говорит уже с четверть часа. Ей не стоится на месте от нетерпения, столько пыла вкладывает она в свою речь. Франсуаза вышивает край русской рубахи и не поддерживает разговора с зашедшей к ней соседкой.

Это худая маленькая женщина; она прислонилась к притолоке, зябко кутается в платок и время от времени задевает пышный бюст манекена, одетого в желтое ситцевое платье, сметанное на живую нитку. При каждом резком движении ткань колышется, вздувается, расходится волнами, в которых исчезают мелкие складочки; потом легкая ткань снова успокаивается.

Жена шапочника возбуждена еще более, чем обычно. Она собирается провести вечер в гостинице с сыном местного врача. Она припрыгивает от радости, делится своими планами, прошлыми переживаниями, надеждами.

— Да ведь ты его знаешь, Франсуаза, он все время танцевал с тобой в сочельник; тот, что под конец захмелел и так смешно распевал во все горло: «Однажды жил толстяк-монах…»

Девушка вышивает красную кайму; она не шевелится, не поднимает головы, только вздрагивают ресницы, руки проворнее работают иглой. Она не отвечает, но она не забыла этого рослого молодого брюнета, с толстыми отвислыми губами и срезанным подбородком. Она помнит его губы, с которых текли вино и слюни, губы влажные и жирные, губы, которые тянулись к ее шее, руки, которые мяли ее простенькое черное платье из тафты, помнит его пьяную икоту на улице, где уже брезжил грязный рассвет праздничного дня.

— Ну и веселились же мы в ту ночь, — только светские молодые люди знают обращение с женщинами. Вот мой муж, хоть и понимает толк в любви, а манеры у него не те, что у Поля. Ничего не поделаешь, у меня нежная душа…

Мадам Фессар откидывает платок. Под облегающим ее капотом обозначается худая, но еще крепкая грудь. Черные глаза на выкате блестят.

У Франсуазы такое ощущение, будто пространство, где она может двигать руками, подымать голову, суживается; окружающие вещи — снисходительные свидетели, сообщники этой женщины; мадам Фессар любит этот буфет, она завидует счастливой обладательнице черной шелковой куклы.

Пальцы девушки судорожно сжимают рубашку, когда супруга шапочника говорит:

— А чашки; у тебя как-никак милы; и подумать только, что они достались тебе даром; всегда-то тебе везет; работы не ищешь, а работы хоть отбавляй, за мужчинами не бегаешь, а стоит тебе захотеть, и ты с ума сведешь любого красивого мальчишку. Ах, да, ведь я ж тебе не сказала. Все в тот же знаменитый сочельник ты пользовалась громадным успехом. На-днях еще Поль говорил мне, что к тебе неравнодушен его приятель, знаешь, красивый брюнет, похожий на него, у которого еще отец адвокат и помощник мера. Он даже предложил нам прокатиться с ним в Париж, когда мой муж поедет на юг погостить к матери. Шикарно, вчетвером, придраться не к чему. Послушай-ка, Франсуаза, давай встретимся на бульваре после театра? У приятеля Поля водятся деньжата.

Франсуаза разбита. Ей хочется надавать болтливой кумушке пощечин; она чувствует отвращение, как при прикосновении к сальной посуде. Она терпеть не может мыть посуду.

Все задевает и оскорбляет ее: порывистость движений, от которых мнется ее ситцевое платье, предложение поездки, образ длинного и худого юноши, который не раскланивается с ней при встречах на улице, но пытается соблазнить ее заманчивыми видениями поездки в Париж. Ей грустно, словно она маленькая девочка, узнавшая, что не существует рождественского деда, и эта грусть приковывает ее к стулу; она чувствует, как краснеет; слова соседки — удары хлыстом. Стать любовницей этого кретина, твердившего ей во время танцев: «Хотите побывать у меня на холостой квартире? У меня есть отличный портвейн и фокстротные пластинки… Моя машина делает сто километров в час» и: «Мне очень бы хотелось пригласить вас в кино, но боюсь, как бы нас не увидели». От него разило вином.

И спокойным, деланно равнодушным тоном она говорит:

— Я не люблю автомобиля, мне противен этот человек, и я не сдамся.

Она только слегка приподняла голову и снова взялась за вышиванье. Мадам Фессар молчит; глаза у нее померкли. Они застыли в изумлении и кажутся еще больше: вот-вот, выскочат из орбит.

Никакого движенья. Платье, наброшенное на манекен, полированный буфет в стиле Генриха II, намалеванная кукла, белокурая головка, склонившаяся над красной каймой, и жена шапочника, поднявшаяся на цыпочки и покачивающая головой; платок у нее на груди распахнулся и виден вырез капота, заколотый коралловой брошью.

— Значит, ты не поедешь в автомобиле, тебе не хочется и Париж? Ты считаешь, что приятель Поля недостаточно шикарен. Ты привереда! Молодой человек из хорошей семьи…

— Я не поеду в автомобиле.

— Напрасно ты не воспользуешься случаем; а впрочем, тебя никто не тянет…

И мадам Фессар натыкается на манекен, задевает швейную машину, останавливается перед куклой, затем глядит в окно.

— А окна в сардеровском особняке открыты. Теперь там живет племянник. Ват кому повезло. Говорят, старик был богат, а потом — сколько у него мебели, картин… Я раз там была, меня водила консьержка. Там ковры тысяч по двадцать, обстановка, все… Молодому человеку не придется утруждать себя работой. Впрочем, он, кажется, и не собирается; меня бы не удивило, если бы он оказался с ленцой. Он все время торчит у окна и глазеет на ворон, вместо того, чтобы наблюдать за фермами. Мне говорила хозяйка молочной.

Франсуаза краснеет, делает стежок не на том месте, где надо; кажется будто она рассматривает в лупу какой-то брак в ткани.

Мадам Фессар старательно кутается в платок, хотя солнце еще не село; она подвержена простуде, а в такую переменную погоду следует быть осторожной. Молчание Франсуазы выводит ее из себя.

«Просто привереда, лицемерка, — думает она. — Не лучше других, не может похвастаться, что девушка, ведь видели, как она выходила утром от морского офицера. Во всяком случае, она провела там ночь не зря. Привереда!»

— До свиданья, милочка, пора, как бы суп не ушел.

Как только закрывается дверь, Франсуаза откладывает работу. Подымает голову.

Черепичные крыши.

— Во втором этаже окна закрыты, занавески в его комнате задернуты, — вслух говорит она.

Его нет у окна, ей не хочется работать. Комната у нее мрачная, солнца там не бывает; оно освещает только дома напротив.

Длинные ресницы подымаются, опускаются; большие синие глаза кажутся глубже и темнее обычного; они смотрят, но ничего не видят.

Сплетни мадам Фессар раздражают ее все больше и больше. Когда-то она не обращала внимания на пересуды; выслушивала их с полным равнодушием: они были почти нормальным явлением, с которым ока не пыталась бороться. Но вот уже несколько месяцев, как ее возмущает любопытство соседок. Ей кажется, что она и кумушка Фессар сделаны из разного теста! А ведь она не горда; но ей претит такое отсутствие стыдливости. Наедине с собой она не смеет вспоминать человека, с которым была близка. Она готова расплакаться, расплакаться из-за пустяка; ей больно даже от намека на ее поездку в Бельгию с этим моряком. Она не хочет вспоминать мужчину, который действительно затронул ее плоть, она почувствовала презрение «человека из общества» к девочке, прильнувшей к его груди. Он говорил о мире, который не был ее миром, двери которого никогда бы не открылись для нее; может быть, за этими дверями только пустота и тщеславие?