Однако Ильич чем-то все же заинтересовал фараона, потому что тот поднял вверх забинтованную кисть (негры тут же убрали свои ручищи) и велел новичку приблизиться. Растирая онемевшие от объятий стражи конечности, Ильич бодро вскарабкался на постамент и энергично сунул фараону свою суховатую ладонь.

— Ленин! — представился он. — Владимир Ильич.

— Слишком много букв, — молвил крысинобородый, оставив протянутую руку без внимания. — Я буду звать тебя Ич. Говори, Ич. Не бойся. Что ты хотел спросить?

Убрав обе руки за спину, Ленин настойчиво повторил:

— У меня масса вопросов. О какой операции «Поиск» идет речь — во-первых. С какой стати вы объявили рабовладельческий строй прогрессивным, — во-вторых: это совершенно ошибочное заблуждение! И, наконец, в-третьих: на каком основании вы заняли председательское кресло? Если в нашу закрытую организацию принимают исключительно мумий, то лично я мумию Хуфу решительно не припомню. Науке известна мумия Тутанхамона, но это юнец, мальчишка!

Ильич нарывался на диспут, однако фараон неожиданно задрал бородку к потолку и затрясся в дребезжащем смехе. За ним облегченно захихикали собравшиеся: их деликатный смех, отраженный от стен гигантской гробницы, походил на одновременное шуршание крыльев многих тысяч летучих мышей.

— Ты мне понравился, Ич, — отсмеявшись, сказал фараон. — Несмотря на то, что в твоей голове поселился хаос. Пойдем со мной.

Фараон встал и на негнущихся ногах направился к стене с нарисованными воротами. При его приближении ворота налились багровым, вспыхнули, и вдруг растаяли, обнажив вход, откуда ощутимо прохладно задуло.

— Перерыв! — громко огласил бараноголовый, и стадо мумий послушно разбрелось по залу.

— Ложись, Ич, — фараон гостеприимно указал Ильичу на открытый саркофаг из красного полированного гранита. Рядом на полу валялись несколько гробов, по принципу мал-мала-меньше: чистая матрешка. Расписная крышка самого большого из них, сделанная в форме запеленутого тела, была небрежно прислонена к стене. В районе головы на ней имелись грубо намалеванные большие глаза и полосатая, как тельняшка, борода. «Похоже на столетие Одессы», — подумал Ленин.

— Ложись — повторил Хуфу. — Расслабься.

— Спасибо, еще належусь — отклонил это предложение гость. Однако торчать, вытянувшись по струнке перед крысинобородым, было для ленинского самолюбия унизительно и он присел на краешек саркофага.

Фараон осторожно опустился на трон — точную копию трона в президиуме, только уменьшенную до размера табуретки, и, устало потирая продавленную веками переносицу, подбодрил новенького:

— Спрашивай, Ич. Я буду отвечать, дабы в уши твои, коих числом два, вошла истина и проникла в сердце твое, угнездившись в ней навечно.

— Где это мы? — дал волю своему любопытству Ленин. — На конспиративной квартире?

— Приветствую твой вопрос! — оживился фараон. — Потому как еще Птах завещал нам идти от песчинки к камню, от простого к сложному, от мелкого к большому, от микробов к… ну и так далее. Мы находимся в моей погребальной камере. Вот, скажи, что видят глаза твои, коих числом три?

— Почему три? — подумал Ильич, но, повинуясь жесту Хуфу, невольно окинул взглядом помещение.

У саркофага и вдоль стен высились каменные истуканы с горшками в руках. Ленин отлично помнил, что вместе с фараонами в Древнем Египте хоронили и их бесправных слуг, даже в загробном мире обязанных служить своим эксплуататорам. Вывод напрашивался сам собой — крысинобородый для демонстрации могущества прихватил на тот свет фамильных ассенизаторов.

— Узри, Ич, детей Гора, хранящих то, что не должно видеть око смертного. Открой то, что сжимают в руках своих дети Гора!

— Но это же… ночные горшки, — заметил Ильич. — У нас в России, знаете ли, как-то не принято по навозным кучам шарить.

— Канопам, — строго поправил фараон. Он с кряхтением встал, поклонился одному из каменных болванов и сам принял у него горшок, на крышке которого была не слишком искусно запечатлена голова шакала. — Смотри, это мои легкие, — фараон извлек изнутри нечто, похожее на запыленного вяленого леща, — Они охраняются Хапи, стерегущим меня с севера. Вот там у восточной стены — в канопе с головой павиана лежит мой желудок, его хранит Дуамутеф. Амсет у южной стены хранит мою печень. А в канопе с головой сокола, которую сторожит Кебексенуф, лежат на стороне запада мои кишки.

«Эк его раскидало, — подумал Ленин, которого после пластиноидов трудно уже было чем-то удивить. — Однако к чему этот анатомический театр? Рассчитывает таким манером свою подлинность доказать?»

— Ты нетерпелив, чужеземец, — угадал его мысли фараон. — И глуп. Несмотря на то, что стар, о чем говорит твоя голова, лысая, как кожа гиппопотама. Я показал тебе сокрытое, чтобы начать с простого и перейти к сложному. Но для вместилища твоего ка, — он постучал себя костяшками пальцев по голове, — и это кажется сложным. Ладно, начнем с элементарного. Внимай.

Фараон щелкнул пальцами — и на серой стене гробницы резко очертился большой голубой прямоугольник в рамке из бегущих друг за другом скарабеев. Ильич понял, что сейчас будут показывать кино, и постарался устроиться на каменном краю поудобней.

А в мерцающем прямоугольнике расцвела желтым величественная пирамида, в которой прорезался гигантский глаз. Глаз моргнул, подмигнул и был стремительно подбит надписью In God The Trust, которая через пару секунд сменилась на Novus Ordo Seclorum. «Любопытно, — подумал Ильич, — Новый мировой порядок… Нуте-с, нуте-с…»

Одноглазая пирамида, завертевшись на манер волчка вокруг собственной оси, вдруг рванула вниз, став видимой с высоты птичьего полета. И сразу стало понятно, что она не настоящая, а просто искусно нарисована на зеленой бумажке, в центре которой Ленин узрел портрет Ломоносова и надпись «one dollar». «Парамаунт пикчерс представляет», — забубнил невесть откуда голос, такой гундосый, словно доносился из недр глубочайшей могилы. Пирамида превратилась в точку и вместо нее возникло изображение звездного неба, с акцентом на маленьком, крутящемся, третьем от солнца голубом шарике. Он нарастал, набухали очертания континентов. Там, где располагалась Африка, золотом выделился Египет, по нему побежала голубая артерия. Она тоже неудержимо росла, превращаясь на глазах в полноводную реку.

«Третье тысячелетие до нашей эры. Великий Египет. Обитель богов и смертных. Место упокоения и воскрешения изначальных, — загундосил опять невидимка. По экрану понеслись пустыни, дворцы, пирамиды, шаруфы, деревни, зеленые поля, на которых махали мотыгами крохотные человечки. — Чьими руками создан ты, о Египет? Кто вдохнул в тебя жизнь и красоту?»

«И действительно, — согласился с голосом Ильич, — Любопытно было бы узнать, сколько беднейшего крестьянства полегло на рабовладельческих стройках».

«Птах, — гаркнул голос так, что Ильича подбросило. По голубому экрану среди низко несущихся облаков пронесся чирикающий воробей. — Это он создал первых восемь богов, своих ипостасий птахов». Воробей размножился и превратился в стаю. «А также мир и все в нем существующее, языком и сердцем, задумав творение в своем сердце и назвав задуманное языком».

Дурацкая тавтология озадачила ленинский ум, но голос не дал времени ее осмыслить, пуская события вскачь. «Верным помощником Птаха стал Хнум, — на экране появилось изображение страшилы с головой барана в фас и профиль, в котором Ильич мигом опознал уже виденного товарища-вентилятора. — Это он, Хнум всесильный, по приказу Птаха создал из глины человека на гончарном круге». Двуногий баран уже в полный рост крутил на экране копытом круг и шлепал унизанными перстнями руками по лежащему бесформенной грудой куску тошнотворно красной, как мясо, глины. «Это он, властитель судеб, слепил для человека его духовного двойника — ка». Бараноголовый поймал севшую на глину бабочку, спрятал в ладошки и приложил к настороженному уху, как бы прислушиваясь, что она там вытворяет.