— Старая обезьяна!

— Бездарность! Воображает, что она актриса.

— Вчера на подмостках так выла, что, ей-богу, можно было рехнуться!

— Металась по сцене, как в горячке.

— Помилуйте, она думает, что это реализм!..

— Цабан мог бы без ущерба для себя и театра пустить эту телку на лужок.

— Столько детей!

— Думаешь, она занимается ими? Как же! Директор да няня…

Насмешки посыпались со всех сторон, едва директорша с Майковской скрылись из виду. Комедия восторгов и доброжелательства разыгрывалась недолго.

Майковская тем временем уже заканчивала разговор:

— Даете слово?

— Хорошо, сейчас все устрою.

— Пора с ней разделаться. Николетта стала несносной. Если б вы знали, что она говорит о вашей игре! Вчера я слышала ее разговор с редактором.

— Как? Смеет осуждать? — возмутилась директорша.

— Вы знаете, я ненавижу сплетни, не терплю завистников, но…

— Что же она болтала? Редактору, говорите вы?.. Жалкая кокетка!

Это было то, что нужно, и Майковская поспешила ответить:

— Нет, не скажу… Не люблю повторять глупости!

— Она поплатится! Мы ей поможем! — прошептала директорша.

— Добек! Суфлер! В будку!

— Репетиция!

— На сцену! На сцену! — звали из зала.

— Идемте! Вы сегодня играете? — спросила Майковская.

— Нет.

— Директор! — крикнула Майковская. — Можно… Ваша супруга согласна.

— Хорошо, мои крошки, хорошо…

И он направился к веранде, где сидела Николетта, а рядом с ней — элегантно одетый пожилой господин.

— Прошу на репетицию. Добрый день, сударь.

— Что репетируем? — спросила Николетта.

— «Нитуш» — и вы в главной роли… Я же сообщил об этом в газетах.

В этот момент подошла Качковская и, взглянув на них, тут же закрылась зонтиком, чтобы не прыснуть со смеху при виде растерянности Николетты.

— Но я не готова к репетиции, — сказала та, пристально взглянув на Цабинского и Качковскую; видимо, она почувствовала подвох, но Цабинский, не дав ей опомниться, с серьезнейшей миной вручил роль.

— Возьмите роль… Сейчас начинаем.

— Директор, золотой мой, проведите одну репетицию без меня! У меня так голова разболелась! Я, должно быть, не смогу петь, — жаловалась Николетта.

— Ничем не могу помочь, сейчас начинаем.

— Пойте, дорогая! Я обожаю ваш голос! — уговаривал Николетту поклонник, целуя ей руки.

— Директор!

— Что, мое сопрано?

Директорша указала на Янку, стоявшую возле кулис.

— Начинающая, — ответил он на взгляд жены.

— Берешь?

— Пожалуй, в хор… От сестер из Праги пришлось избавиться, вечно скандалят.

— Не слишком хороша собой! — определила Цабинская.

— Но лицо сценическое. И голос приятный, хотя весьма необычный.

Янка не пропустила ни слова из этого разговора. Она слышала и другое: как все хвалили директоршу, а потом зло издевались над ней. С недоумением смотрела она на происходящее и никак не могла понять, что все это значит…

— Со сцены! Со сцены!

Все ушли за кулисы, а на сцену дружно высыпала толпа хористок.

В хоре было, наверно, женщин пятнадцать. Худые лица ярко накрашены. Несмотря на то, что почти все были молодые, их уже иссушила лихорадка театральной жизни. Блондинки, брюнетки, миниатюрные, рослые, тощие, полные — пестрая смесь из разных слоев общества. Были там лица мадонн с вызывающим взглядом и расплющенные, круглые, и невыразительные физиономии девиц из простонародья. Только две черты были у них общие — модный покрой платья да выражение беззаботности и цинизма в глазах, какое приобретается только в театре.

Начали петь.

— Хальт! Все сначала! — проревел дирижер с огромными бакенбардами на массивном красном лице.

Хористки отошли назад, затем очень нескладно пытались повторить все сначала, затянув что-то на мотив канкана, но стук дирижерской палочки о пюпитр снова остановил их.

— Хальт! Сначала! Быдло! — рычал дирижер, размахивая палочкой.

Хор репетировал довольно долго.

Актеры разбрелись по залу, одни зевали от скуки, а те, кто должен был участвовать в вечернем представлении, беззаботно расхаживали за кулисами, ожидая своей очереди репетировать. В мужском гардеробе Вицек чистил ботинки режиссеру и торопливо докладывал о своем визите на Хожую.

— Ответ есть?

— Вот! — Он подал Топольскому продолговатый розовый конверт.

— Вицек! Если сболтнешь кому слово, знай, оболтус, тебе это даром не пройдет!

— Ясное дело! Дама то же самое сказала, только с рублем в придачу.

— Морис! — резко позвала Майковская, появившись в дверях гардероба.

— Подожди… Не идти же в одном начищенном ботинке.

— Почему прислуга не почистила?

— Прислуга-то, собственно, у тебя, меня она и слушать не хочет.

— Тогда возьми другую.

— Ладно, но только для себя.

— Николетта, на сцену!

— Эй, там, позовите! — крикнул со сцены Цабинский в зал.

— Скорей, Морис, сейчас начнется потеха!

— Николетта, на сцену! — кричали из зала.

— Сейчас! Иду…

С бутербродом в зубах и коробкой конфет под мышкой Николетта бежала так, что гудел пол.

— Черт побери… репетиция… ждем… — недовольно ворчал дирижер. В театре его называли Хальт.

— Не одну меня ждете.

— Только вас и ждем, и, имейте в виду, мы не любезничать пришли сюда… Начинайте!

— Я еще ничего не знаю! Пусть поет Качковская… Это ее партия!

— Вы получили роль? Да? О чем же еще говорить! Начинайте!

— Директор, может быть, после?.. Я теперь…

— Начинайте! — гневно рявкнул Хальт и стукнул по пюпитру.

— А вы попробуйте. Это партия для вашего голоса… Я сама просила директора дать ее вам, — с дружелюбной улыбкой подбадривала Цабинская.

Николетта слушала, переводя взгляд с одного на другого, но лица у всех были неподвижны, и только из кресел нежно улыбался поклонник.

Хальт взмахнул палочкой, вступил оркестр, суфлер подал первые слова. Николетта, известная тем, что никогда не могла выучить роль, споткнулась на первой же фразе и запела невероятно фальшиво.

Начали второй раз; теперь пошло лучше, но Хальт умышленно сбился с такта, и Николетта дала неслыханного петуха.

На сцене раздался дружный хохот.

— Корова музыкальная!

— В балет с таким голосом!

— Пригодится кур созывать, когда станет помещицей.

Николетта, чуть не плача, подошла к Цабинскому.

— Я говорила, что не могу сейчас петь… Не было времени даже заглянуть в роль.

— Ага, значит, не можете? Дайте сюда роль! Петь будет Качковская…

— Я буду петь, но не теперь… Не хочу позориться!

— Кружить голову поклонникам есть время, строить козни, морочить голову прессе, разъезжать по Марцелинам[6] — на это тоже есть время! — шипела Цабинская.

— А ты, директорша, занимайся лучше своими хахалями да детьми и меня не трогай!

— Директор! Меня оскорбляет эта, эта…

— Дайте роль… Не можете петь сольной партии, идите в хор.

— Ну нет! Раз так, я спою ее! Плевать мне на ваши интриги!

— Это ты о ком? — взвизгнула Цабинская, срываясь с места.

— Да хотя бы о тебе.

— Вы больше не состоите в труппе! — заявил директор.

— А, подыхайте вы все тут! — Николетта бросила роль Цабинскому в лицо. — Давно известно, что в вашем театре нет места порядочной женщине!

— Вон отсюда, подлая авантюристка!

— Чихала я на тебя, старая жаба! Хватит с меня вашего вертепа!

— Иди! Иди! Примут тебя в веселый дом!

— Она пойдет в гувернантки к помещику, — съязвила Майковская.

— Подожду, пока директорша откроет заведение… со своими дочками!

Цабинская кинулась к Николетте, но тут же остановилась и разразилась плачем.

— Боже мой! Мои дети! Ясь! Мои дети…

И она зашаталась, задохнувшись от истерической злобы.

— Диванчик направо… Там удобней падать в обморок! — посоветовал кто-то из зала.

На лицах актеров замелькали улыбочки, ни один не упустил случая сказать что-нибудь язвительное.