— Пепа! Жена! Успокойся… Ради бога, вечно этот балаган.

— Значит, это я его устроила?

— Я не говорю про тебя… Но и ты бы могла успокоиться… Ничего с тобой не случилось!

— Так вот ты какой муж, вот какой отец! Вот какой директор! — кричала женщина, словно безумная. — Меня оскорбляет эта… уличная девка, а ты молчишь?.. Срывают спектакли, а ты молчишь?!

— Никому не платишь — и тоже молчишь, — подал голос кто-то из-за кулис.

— Держись, Цабинский!

— Продержись, мученик, час и попадешь прямо в рай!

— Простите, — спрашивал поклонник Николетты одного из актеров, ухватившись за пуговицу его пиджака, — простите! Это уже «Нитуш» играют или что-нибудь новое?..

— Прежде всего это пуговица, которую вы открутили! — отвечал актер, отбирая у растерявшегося господина пуговицу. — А там, милостивый государь, первый акт мелодрамы «За кулисами», ежедневные представления, огромный успех у публики!..

Сцена опустела. Оркестр настраивал инструменты, Хальт отправился выпить пива, актеры разбрелись по саду. Цабинский, схватившись за голову, как шальной, бегал по сцене, разыгрывая гнев и горечь: его жена, все еще не успокоившись, потихоньку всхлипывала.

— Что за люди! Что за люди! Сколько скандалов! — причитал директор.

Янка, напуганная грубостью разыгравшихся сцен, забилась в угол, не зная, что теперь делать. С директором, как она понимала, говорить сейчас невозможно.

«Артисты! Театр!» — думала девушка, охваченная чувством глубокого разочарования.

Ей было горько и стыдно.

«Грызутся, как… как…» — безуспешно пыталась она найти подходящее сравнение и продолжала стоять в растерянности.

Она старалась убедить себя в том, что все эти улыбки, слова, взгляды, все, что она видела здесь, — неправда. Ей казалось, что каждый играет какую-то роль, каждый притворяется перед другим. Она чувствовала это, но по своей простоте никак не могла понять, для чего это делается. В действительности же никто не играл, все были лишь сами собою, то есть актерами.

После недолгого перерыва репетиции возобновились — с Качковской в главной роли. Майковская была в отличном настроении: она навсегда избавилась от одной из соперниц по сцене, да еще через нее допекла и другую, самую ненавистную — Цабинскую.

Директор после ухода жены, потирая от удовольствия руки, кивнул Топольскому, и они отправились в буфет выпить. Цабинский наверняка выиграл, порвав с Николеттой.

Станиславский, самый старший в труппе, ходил по гардеробу, вне себя от возмущения. Рядом на стуле, поджав ноги, сидела Мировская. Обращаясь к ней, Станиславский не переставал возмущаться:

— Склоки и склоки… Откуда быть успеху!

Мировская поддакивала с грустной улыбкой, продолжая вязать на спицах платок из гаруса.

После репетиции Янка решительно подошла к Цабинскому.

— Пан директор… — начала она.

— А, это вы? Беру вас. Приходите перед спектаклем, побеседуем. Сейчас нет времени…

— Большое спасибо! — обрадовалась Янка.

— У вас есть какой-нибудь голос?

— Голос?

— Я спрашиваю, вы поете?

— Дома пела немного… А сценического голоса, наверное, нет… Впрочем, я…

— Приходите, только пораньше, тогда попробуем… Я скажу дирижеру…

Стоял чудесный, теплый день.

В Лазенки пришла весна. Цвели розы, резкий запах распространял по парку жасмин. Было так хорошо и тихо, что Янка просидела несколько часов у пруда, забыв обо всем на свете.

Лебеди, расправив крылья, как белые облачка, плыли по голубой глади воды; мраморные статуи богов сверкали белизной, их благородные линии и тишина парка, пронизанного солнцем, — все создавало впечатление античной красоты…

Вокруг разлилась молодая, пушистая зелень, словно изумрудное море, напоенное золотом солнца.

Красные цветы каштанов бесшумно опадали на землю, в воду, на газоны и, как искорки, мигали в тени деревьев.

Городской шум, пробиваясь сквозь заросли, наплывал сюда приглушенным эхом.

Порой ветер шелестел в ветвях, рябил атласную поверхность воды и уносился, оставляя за собой еще более глубокую тишину.

Янка пришла в парк прямо из театра. Она искала привычного одиночества, городская сутолока мешала думать, мешала унять биение сердца, растревоженного радостью, а радость была немалой. Янка поступила в театр. Кроме того, она хотела избавиться от неприятного чувства, вызванного ссорой на репетиции.

Все, что она увидела, беспокоило, порождало тупую боль разочарования, похожего на сомнение. Что-то неопределенное и мрачное пугало ее.

Желая не думать об этом, она снова и снова повторяла:

— Я в театре! Я в театре!..

Словно еще сама должна была уверовать в сбывшиеся наконец мечты многих лет; то, что было только мечтой, стало теперь явью… Ее «завтра» будет непохожим на «вчера», между ними встанет неизмеримая пропасть.

«Как это будет?» — спрашивала себя Янка.

Она представляла себе своих будущих товарищей. Инстинктивно Янка чувствовала, что в них она не найдет ничего, кроме зависти и лицемерия, не найдет ни заботливых рук, ни верного сердца и останется одинокой, как прежде.

Но вот сомнения снова отодвинулись, Янка вдруг почувствовала в себе силу, талант, и тогда возвратилась уверенность: нужно выступить на сцене только раз, сыграть любую роль, чтобы добиться успеха и идти вперед!

Но куда? К какой цели? Янка не знала, куда ей следует идти и к чему стремиться, ее страстная натура требовала одного: двигаться вперед, в бесконечность…

Девушка мысленно уже выбирала роль, с которой хотела бы выступить в первый раз.

Было так хорошо сидеть и мечтать, что под конец Янка уже ни о чем не думала, только наслаждалась чистым, душистым воздухом, любовалась нежными красками неба и зелени. Она слышала в себе пульс буйной, неудержимо возрождающейся природы и ощущала растительное счастье жизни, незаметное и вместе с тем могучее. Казалось, мраморные фигуры богов и молодые побеги ивы, желая ей добра, напутствовали, шептали ободряющие слова, что-то сулили.

Янка ощущала в себе весну, порывы юной, кипучей жизни и все те неистребимые, бессмертные силы духа, которые проходят через века и поколения, сквозь страдания и насмешки.

Ее вернул к действительности скрип гравия. Молодой человек подошел, снял шляпу, сел тут же, на соседней скамейке, и Янка обратила внимание на его высокий белый лоб, резко очерченные брови и светлые глаза. Незнакомец, поудобнее устроившись на скамейке, принялся читать книжку.

Девушка наблюдала смену выражений на его подвижном бледном лице: он то сдвигал брови, то поднимал светлые глаза, погружаясь в глубокое раздумье; на его губах порой играла усмешка.

Проходя мимо, Янка бросила взгляд на книжку: Мюссе. Стихотворения.

Юноша, подняв глаза на Янку, вскочил с места, она отвернулась, чтобы скрыть улыбку, но долго еще чувствовала на себе его взгляд, а когда наконец решилась обернуться, молодой человек уже сидел и читал, уткнувшись головой в ладони.

Янка в удивлении остановилась перед сатиром; казалось, будто он пляшет в клетке из зеленых веток сирени.

Она не могла оторвать глаз от язвительного лица, смеявшегося каждым своим мускулом. Вся его поза выражала необузданное веселье.

Густые почерневшие кудри, вьющиеся, как цветы гиацинта, будто подпрыгивали в танце, а согнутые козлиные ноги, злорадная гримаса — все порождало необъяснимый страх.

Казалось, сатир смеется над солнцем, которое золотит и оживляет его каменное тело, смеется над бурлящей вокруг весной, над самим собой и над миром, смеется и издевается, презирая все и признавая лишь бесшабашное веселье.

Девушка пошла дальше, но ей все еще чудилось, будто в зарослях мелькает перекошенное, насмешливое лицо и слышится тихий, леденящий душу смех.

Янка нахмурилась, на ее впечатлительную натуру эта встреча подействовала гнетуще, каменные, безжалостные губы сдавили сердце!

Не медля более ни минуты, девушка побежала в гостиницу, где посоветовали ей остановиться попутчицы. Гостиница была дешевая, вдали от центра; в ней останавливались в основном мелкие чиновники и провинциальные актеры.