— Неверова уже прогнали, — успокоила ее Дарья.

— Неверова-то прогнали, да еще осталась… — Стешина соседка взглянула на Еремина и запнулась.

— Что? — спросил Еремин.

— Неверовщина, — прямо встречаясь с ним взглядом, договорила за подругу Дарья.

Еремину ничего не оставалось, как слушать эти речи, ерзать на стуле и украдкой поглядывать на Александра, который после ужина пошел на лежанку, сначала сел, а потом стал клониться боком и упал на подушку, сморенный усталостью. В словах женщин, в их улыбках и недвусмысленных намеках, конечно, мало было приятного для уха секретаря райкома, но надо было слушать и запоминать. Еремин старался слушать и запоминать. Не так часто приходится слушать такие откровенные разговоры. Это была правда. И в этой правде было косвенное осуждение и того, что он, Еремин, так медленно еще освобождается от этой доставшейся ему в наследство неверовщины.

— Слушайте, слушайте, — перехватывая его взгляды и неуловимо посмеиваясь, говорила Дарья, — ешьте вот помидоры, вареники и терпите. Для вас это интересно — узнать, о чем мы думаем, и мы тоже первый раз принимаем у себя в гостях секретаря райкома. Неверов нас не баловал. Пока всего не скажем, не выпустим вас отсюда.

До этого Еремину больше приходилось слушать людей на собраниях и совещаниях, но то было совсем другое. Ни на одном собрании он не мог бы услышать того, о чем рассказали ему в этот вечер женщины. То ли они почувствовали к нему доверие, то ли давно искали и нашли наконец случай откровенно высказаться. По крайней мере, в Дарьином доме он узнал много такого, что ему раньше было совсем неизвестно или же о чем он лишь догадывался — неуверенно и туманно…

И когда женщины вспомнили, что пора расходиться — каждую ждали хозяйство, детишки, — он с сожалением поднялся с места. Должно быть, если бы продолжался их разговор, он и еще узнал бы что-нибудь такое, чего не знал об этих людях и их жизни. Однако и ему пора было ехать. Еремин подошел к Александру и потряс его за плечо. Александр спал, повалившись боком на лежанку. Еремин потряс его еще раз, но Александр только что-то пробормотал, не просыпаясь. Совсем уморила парня поездка.

— Красивенький хлопец, — заглядевшись на его разгоревшееся во сне малиновым румянцем лицо, вздохнула Стеша.

— Придется, Иван Дмитриевич, вам у меня заночевать, — засмеялась Дарья.

— Как сказать, — неопределенно заметил Еремин. Ему и спать хотелось и хотелось, не оттягивая больше, поскорее добраться домой.

— Боитесь, Иван Дмитриевич? — с насмешливым вызовом спросила Дарья.

— Почему? — не понимая, посмотрел на нее Еремин.

— Завтра по всему району пойдет: первый секретарь райкома Еремин у вдовой солдатки Сошниковой веселую ночку провел.

Еремин взглянул в ее иронически сузившиеся глаза и перевел взгляд на женщин. Все они затаенно улыбались.

— Не боюсь, Дарья Тимофеевна, — ответил он, принимая вызов.

— А как до жены дойдет? — пригрозила Дарья.

— Умная жена не поверит, а глупая все равно не догадается, — в тон ей ответил Еремин.

Женщины засмеялись.

— Значит, остаетесь? — спросила Дарья.

— Остаюсь, — твердо сказал Еремин.

Женщины стали прощаться и затолпились к выходу. Уже из сеней Еремин услыхал вздрагивающий голос Стеши:

— Ну, девоньки, с таким секретарем райкома мы не пропадем.

Дарья постелила Еремину и Александру в горнице, сама ушла в переднюю половину дома. Уже засыпая, Еремин слышал, что к ней кто-то пришел, и потом в Дарьиной комнате приглушенно забасил чей-то голос.

Ночью он проснулся. Неизвестно, сколько было времени.

В густой темноте комнаты он так и не сумел разглядеть на часах стрелки, а спички куда-то запропастились. Но за плотно закрытой дверью еще слышались голоса: Дарьин и другой, мужской. Еремин заинтересовался, кому же принадлежал этот голос — густой, гудящий и как будто сердитый. Прислушиваясь, он вскоре заинтересовался и его словами:

— Стыдно, Даша, говорить, но я уже начинаю думать и так: а может быть, мне лучше уехать отсюда? Хозяйства большого я себе так и не нажил, с собой можно увезти. Где-нибудь в другом колхозе или в новом совхозе, на целине, я, может, буду нужнее. Конечно, нелегко будет родные места покидать и не в мои это годы, но как-то не везет мне в нашем районе. Думал, что кое-что знаю и могу еще людям немалую пользу оказать, а получается, что в своих-то местах я меньше всего и нужен. Никому, оказывается, не требуются ни мои знания, ни опыт. Как Неверов после фашистской оккупации объявил мне недоверие, так и пошло. Но ты-то, Даша, знаешь, что я не по своей воле остался: с Бирючинской пасеки колхозные ульи эвакуировал, и меня там танкетки отрезали. И я же всю эту проклятую оккупацию дома под печкой в потаенном погребе просидел, мне тогда небо с овчинку показалось. Рассказывал об этом Неверову и председателю райисполкома Молчанову — и слушать не хотят., Не доверяем — и крышка. И что ни сделаешь в районе, говорят — плохо. Новый улей построил, по восемьдесят килограммов меду за сезон дает, — не принимают. Предлагаю попробовать виноградники пчелами опылять — не разрешают. В винсовхозе украдкой по моему способу два гектара винограда под плуг посадили — все равно вредительство. Виноград вырос, а меня как чурались, так и чураются. Неверова в районе давно уже нет, а отношение все то же. Неверовщина осталась. Перешел из райцентра в колхоз, думал, здесь теперь агрономы нужнее, — на Черенкова наткнулся. Как что сделаешь или скажешь ему не по вкусу — фашистский прихвостень. Каждый раз этим пользуется, когда я ему наперекор иду, с безобразиями не соглашаюсь. И так же настраивает других членов правления, главного агронома МТС. Помнишь, на последнем правлении так при всех мне и сказал: «Характер у тебя, Кольцов, вражеский…» Спасибо, Даша, ты тогда мою руку удержала. Я, конечно, знаю, что не оккупированная здесь территория причиной, а этот мой характер. Вражеский к таким пьяницам и бездельникам, как наш Черенков. Иногда и сам начинаю себя уговаривать: а ты живи, как некоторые живут: увидел на дороге безобразие — отвернул голову и прошел мимо. Тихо и спокойно. Нет, не могу стерпеть. Увижу и опять начинаю сражаться.

Слушая этот приглушенно гудящий за дверью голос, Еремин давно уже узнал, кому он принадлежит: агроному Тереховского колхоза Кольцову. По голосу Еремин представил себе и его лицо: крупное, большелобое, с темными и тяжеловатыми, как густая вода, глазами, выражение которых правильнее всего можно было обозначить одним словом — непримиримость. Этим словом, пожалуй, можно было бы точнее всего определить и его характер, из-за которого ему все время приходилось терпеть в жизни. Всегда у Кольцова были какие-нибудь неприятности то с главным пчеловодом области, который не хотел вводить на пасеках изобретенный им улей, то с директором МТС, отказавшимся применить на практике новый способ посадки винограда, то с Молчановым, о котором агроном, не стесняясь, где только мог, громко говорил, что он воинствующий тупица, лишь по недоразумению и не без чьего-то покровительства задержавшийся на посту председателя райисполкома. Не каждый такую откровенность простит. Не прощали ее и Кольцову. И Еремину не раз приходилось слышать жалобы на него от людей, которых, по их словам, Кольцов оскорбил и унизил. Было в этих жалобах и справедливое. То, что Кольцов говорил и предлагал и что ему представлялось ясным, еще не совсем ясно было людям, которые не успели это понять, а он принимал это за косность и тупость и, не стесняясь в выражениях, говорил об этом. И хотя впоследствии чаще всего оказывалось, что он был прав: новый улей оправдывал надежды и посадка винограда под плуг себя оправдала, а Молчанова теперь уже весь район называл тупицей, — агронома Кольцова продолжали считать в районе «самым умным» и «гением». А это, как известно, не прощается, и число его недругов не убавлялось. Нет ничего труднее оказаться в положении человека, который думает и говорит так, что другие начинают подозревать в нем «умника» и «гения».