А в это самое время близ Угольной Гавани, в неприметном домике собирались другие люди, в их числе одна женщина. Они были уполномочены провести революционный суд; ждали лишь старшего из судей, чтобы начать. Женщина недвижно сидела в углу, глядя в одну точку и не веря в реальность происходящего.

Может быть, она вспоминала беззаботную жизнь в родительском семействе, балы и наряды, от которых она безжалостно отреклась, чтобы избежать удушливой скуки родительской семьи. Или собрания молодых людей, страстно желающих просветить темный, забитый народ; странствия по деревням, переодетыми в крестьянское платье, что поначалу казалось лишь возбуждающим приключением. Они шли мимо лесов и полей, молодые и веселые, как через лужу по колено; иногда задерживаясь на одном месте и снова пускаясь в путь; крестьяне добродушно посмеивались над их оплошностями попавших в непривычную среду горожан. Поначалу они пытались лечить и учить грамоте — но медики и учителя быстро оставили группу, осев в попавшихся на пути земских больницах и волостных школах, где всегда не хватало образованных людей. За ними последовали все, владеющие применимой профессией — годы спустя кого-то снова встречали в городе, вспоминающего тот поход со смехом или с ужасом, а кто-то так и остался в деревне, заведя дом и семью. А наиболее упорные, не знающие никакого полезного ремесла и оттого гордо зовущие себя "интеллигенцией", шли дальше, занимаясь уже исключительно революционной пропагандой.

Сначала они умилялись, видя что крестьяне охотно просят у них литературу — "побольше и потолще". В одной деревне вдруг выяснилось, что мужики, даже грамотные, их книг не читают, а используют бумагу на совсем иные нужды. Они пытались пристыдить — в ответ на них, готовых отдать все во благо народа, набросились толпой — избили, связали, потащили в околоток.

Она не хочет вспоминать, что там было. С ними, не пожелавшими назвать имена, обошлись, как с беспаспортными бродягами. Одна она бы сломалась, назвав свое имя и звание, после чего ее с извинениями и поклонами вернули бы в постылый родительский дом — но поступить так, бросив здесь остальных, было еще страшнее, чем вынести все, что с нею сделали эти скоты в сиреневых мундирах. После их по этапу отправили в город, вместе с ворьем и душегубами; после опознания родственниками всех отпустили, мало пострадавшими телом, но жестоко опозоренными душой.

Она снова сбежала из дома. Вступая в Организацию, она с легкостью дала клятву: у нее не было ничего, кроме жизни, которую она ценила не больше, чем снаряд, летящий в цель. За то свое поругание она жестоко мстила палачам и сатрапам. Ее называли фурией и "Красной девой".

Потом появился Даир — впрочем, тогда у него еще не было этого имени. Она уже считалась опытным агентом, а он — только что пришедшим новичком; вместе они везли на пароходе груз литературы, изображая только что вступивших в брак супругов и имея билеты в одну общую двухместную каюту-"люкс". Они стояли на палубе, не решаясь спуститься, хотя уже наступала ночь.

В небе горели звезды, как драгоценные камни на черном бархате, виденные ей когда-то давно, в иной жизни, у матери на столе. Она не знала названий звезд и созвездий, и он говорил ей их, а после вдруг попросил выбрать одну звезду, и она указала на ту, что показалась ей самой яркой и близкой — Альтаир в созвездии Орла, ту, что на его родине звали Звезда Даир. Они стояли на пустой палубе, подняв глаза вверх и словно увлекаемые в небесную бездну, и им не надо было слов, чтобы понять друг друга; затем они сошли в каюту, и она впервые забыла про огонь мести, сжигающий ее непрерывно с того самого, страшного дня, как забыла и про данный тогда же обет не принадлежать больше никому.

Она не смогла забыть ту ночь, как ни старалась. Он взял себе то имя — Даир. Скрывая свои чувства, они встречались тайно, на случайных квартирах или в дешевых номерах, до того петляя по улицам, стараясь не попасться на глаза как полицейским шпикам, так и своим же товарищам. Потом родился сын — их сын. Она не выдала товарищам отца, сказав, что это была случайная связь в дороге.

Она думала, какой бы хорошей она была матерью, если бы революция уже победила. Пока же она, не желая к себе снисхождения, работала с удвоенным рвением, сама вызываясь на трудные и опасные дела. В тюрьме по приказу губернатора были высечены политические; решено было наказать зарвавшегося сатрапа. Боясь, что о ней плохо подумают, она настояла тоже участвовать в выборе исполнителя; жребий выпал ей.

Даир шел рядом с ней по пустынному берегу, у самого края воды; резкий сильный ветер дул в лицо, трепал непокрытые волосы, волны смывали следы на песке. Она была легко одета и промочила ноги, но не думала о простуде. Губернатора хорошо охраняли, и не было надежды остаться в живых; ей были отпущены еще сутки. Она молчала, боясь что Даир заподозрит ее в малодушии, и не знала, что он едва сдерживался просить ее отказаться, так же боясь ее презрения. Она думала, что революционер идет на смерть, молча стиснув зубы, а он считал, что его долг сказать ей одно слово — иди! Так они и расстались, уверенные, что больше никогда не встретятся, и так и не сказав тех единственных слов, которые влюбленные говорят друг другу. Но нужны ли были им эти слова?

Утром того дня, уже принаряженная к аудиенции, она отвезла своего ребенка в воспитательный дом. И поспешно убежала, чтобы не слышать его удивленного писка "мама" — других слов выговаривать он еще не умел. После, еще не веря, что осталась в живых, она хотела его забрать — но товарищ Первый сказал: выбирай. Пусть лучше нас будет меньше, зато на каждого можно положиться, как на солдата, готового без промедления выполнить любой приказ. и не имеющего ничего лишнего. С ребенком ты должна будешь тотчас уехать из Зурбагана и забыть про всех нас.

Она осталась, стыдясь признаться самой себе, что ее удержала в рядах Организации не только и не столько преданность революционному делу, а желание видеть Даира и встречаться с ним. Она не раз приходила в воспитательный дом, принося сыну лакомства и подарки, и утешая себя тем, что так будет лучше. У нее не было тогда постоянной квартиры, зато она с нетерпением ждала и делала революцию — когда богачей выгонят из их дворцов, и все будет по-другому. Она ненавидела сытых, вместе с их женами и детьми — и ее беспощадность стала в Организации легендой; мало задумываясь об идейных вопросах, она жестоко мстила за свою поломанную жизнь.

Все рухнуло в одночасье. Их встречи с Даиром проходили в глубокой тайне; откуда Организации стало известно о ее самовольных приездах в Зурбаган? Для товарищей все было ясно: она встречалась с кем-то, нарушив приказ. Она отказалась назвать этого человека. Как раз в то время полиция захватила груз "Зоры". Вывод был однозначен. Товарищ Первый не раз повторял: целесообразность должна быть сейчас выше справедливости. Должно пожертвовать одним товарищем, может и невиновной, чем ставить под угрозу всю Организацию — при опасении гангрены подозрительные ткани безжалостно отсекают, чтобы не погиб весь организм!

Она молчала, не произнося имени Даира, потому что знала — даже если ей поверят, их тотчас же разлучат, и они никогда больше не встретятся. Его пошлют, к примеру, в западную губернию, устраивать переброску через границу "Красного Петуха", а ей дадут поручение где-то в другом конце страны. Она этого не вынесет: лишь он и ребенок, до сего дня привязывали ее к жизни — но сейчас она с ужасом подумала, что если после победы имена погибших за правду и счастье будут высечены на стене, к которой станут приходить потомки, жалеющие, что им не пришлось жить в пору великих свершений, то где будет имя той, кто умрет изменницей? Но изменить что-либо было нельзя, и оставалось лишь надеяться, что сейчас придет Даир, бывший как раз тем, ожидаемым членом суда, и сумеет убедить остальных в ее невиновности. Она ждала — и не знала, что Даир не придет никогда.