На этом партизаны распростились со своими помощниками до следующего дня.

А вечером двое из отряда «Варяг» болотами пошли в штаб бригады, понесли Колину карту.

Коля был счастлив — опять партизанам потребовалась его помощь. Моряк показал ему карту пинского речного порта и просил, если он что-то запомнил, уточнить, так ли там все.

— А кто рисовал? — спросил Коля.

— Ну, это я по памяти, — слукавил Моряк.

— Да лучше я еще раз пойду и все хорошенько запомню, — сказал Коля, когда понял, что многое упустил в своих беглых наблюдениях.

— Нет, Коля, это не лучше, — вздохнул командир. — Один раз тебе повезло. А за второй ручаться нельзя. Надо подготовить запасную базу где-нибудь среди непроходимых болот. И ты займись шалашом. У тебя хорошо получается с маскировкой, В помощь тебе оставим радиста Володю, а на охрану — автоматчика Сашу Реутова. Через час и выступайте.

— А вы?

— Мы тоже без дела не останемся, — уклончиво ответил Моряк. — Саша знает островок, какой я облюбовал для запасной базы…

К вечеру Коля с двумя партизанами пробрался на довольно сухой островок посреди незыбкого болота. Тут же решили строить шалаш.

Партизаны нарезали лозы и сделали остов шалаша. Потом начали руками рвать осоку для покрытия. Но Коля предложил вместо рассыпающейся осоки делать маты из камыша, Партизаны не знали толком, что такое маты и как их делать. Коля с радостью стал учить этому нехитрому искусству, Пока партизаны резали ножами камыш заданной длины, Коля надрал лыка и подготовил из него удивительно ровные узкие тесемки. Этими тесемками быстро привязывал камышинку к камышинке. Под ловкими движениями его умелых рук вскоре появился желтовато-зеленый коврик метра в полтора длиной и такой же ширины.

— Ну как коврик! — оценил Саша.

Теперь поменялись ролями — партизаны помогали Коле и переживали, что у них не получается так хорошо.

— Так ты и будешь числиться в отряде домостроителем и комендантом, — с доброй улыбкой сказал Володя.

У Саши Реутова еще не зажила рана в плече, поэтому он очень скоро устал, и его послали собирать хворост для костра. Зато радист оказался неутомимым и смекалистым. Он скоро так приноровился, что все делал не хуже своего учителя. Шалаш, крытый снопами камыша, получился крепкий и плотный. Дождь такую толщину никогда не промочит. Но на следующий день, когда закончили шалаш, стало скучно, От нечего делать пошли на рыбалку. Но даже удачный улов не развеселил Колю.

После ужина, когда молча сидели вокруг догорающего костра и невольно слушали кем-то обиженную выпь, Коля признался, что сосет его тоска по сестре.

— Все кажется, что я ей мог бы как-то помочь, а ничего не делаю, — будто бы сам себе сказал он. — Хотя бы к тетке Христе сходить.

— Где она живет? — как бы между прочим спросил Саша.

— Километров двенадцать оттуда, где мы познакомились, — ответил Коля, ни на что не рассчитывая.

А Саша вдруг загорелся:

— Ну давай сходим! За день справимся?

— Если выйти затемно, то в сумерки и воротимся, — живо ответил Коля. — И Володя с нами?

— Нет, ему нельзя шарманкой рисковать, — возразил Саша. — Он — душа отряда. Я даже боюсь, что влетит мне от командира, если узнает, что радиста оставили одного.

— Откуда он узнает? — ответил Володя. — Сами они ушли дня на четыре. Вы уж идите, а то Коля изведется, Только потом, чур, молчать.

На рассвете, провожая Сашу и Колю в путь, Володя взял с них слово, что в деревню они вместе не войдут. Подростку появиться под видом беженца в селе — это одно, а взрослому — совсем другое. Полиция придирается к каждому незнакомому человеку.

Слово свое друзья сдержали. Подойдя к Вульбовичам по ольшанику вплотную, они долго следили за покосившейся, почерневшей от ветхости деревянной хатой тетки Христа. Никто за это время не входил в дом и не выходил из него. Не было видно и самой хозяйки.

— Хуже, если ее нет дома, — прошептал Саша. — Прождем зря…

— Да-а, — согласился Коля, — вдруг в Пинск ушла.

Но вот хозяйка вышла во двор, набрала воды в колодце и вернулась.

— Давай! — скомандовал Саша. — Войдешь в хату, дверь не закрывай, чтоб слышал, если я свистну.

На этот раз Коля шел в дом тетки Христи, как по раскаленным уголькам: а вдруг услышит о сестре такое, что и небо станет черным! Сперва он шел вдоль плетня степенно, осматриваясь. А потом все быстрей, быстрей. И в дом уже вбежал, еще с порога окликнув хозяйку.

— Это я, тетя Христя! — стащил с головы свою мягкую от ветхости кепчонку без козырька и прижался к косяку.

Отчужденно посмотрела на пришельца хозяйка и, сложив руки на животе, молча прошла к столу. Что-то смахнула с него и, сев на табуретку, бросила, не глядя на гостя:

— Вижу, что ты, вижу. Явился, не запылился.

Коля решил, что тетка Христя обиделась на него за то, что не зашел на обратном пути из Пинска и ничего не сказал о ее дочке. И он чуть не со слезами на глазах подбежал к ней, ухватил за шершавые, потрескавшиеся от работы руки и начал оправдываться. Он говорил о мальчике, с которым подружился, о его доброй отзывчивой маме, которая вызвалась помочь, о том, что должен был в субботу снова туда сходить, да немцы перестали пускать мальчишек за речку.

Тетка Христя, молча выслушав его, кивнула на скамью, чтоб садился, и, тяжело вздохнув, сказала:

— То я все знаю сама. Раньше хоть с курками да пиками пускали через мост. А теперь с нашего берега никого не пускают в город — называют наш край бандитским.

Услышав такое страшное название своего берега, Коля с опаской оглянулся на дверь: она оставалась наполовину открытой.

Тетка Христя подошла к божнице и, вынув из-за крайней иконы конверт, бросила его на стол.

— Грамотный? Читай! — пробубнила она. — Да скорее, пока кто не пришел!

Коля сперва обрадовался, надеясь в конверте найти записку от Веры. Но там был измятый, грязный клочок синей бумаги, на котором карандашом было что-то нацарапано незнакомым, малопонятным почерком. Коля вопросительно посмотрел на тетку Христю, мол, зачем же мне чужое письмо!

— Читай, читай! — сердито бросила хозяйка. — Радуйся за свою сестричку!

Коля уткнулся в письмо. А хозяйка все не унималась:

— Иди к ней. Блинами из награбленной муки накормит, макать будешь в сметану, отнятую у маляток…

«Мамочка, родненькая, повезли нас в лютую чужину. Девчата горючими слезами умываются. Радуется только Верка, которую мы с тобой приняли как родную сестру, когда пришла голодная и холодная. Прямо из вагона спас ее полицай, женишок ее. На руки взял и унес. Так и обомлела от счастья. Ни слова на прощанье нам не сказала. Мамочка, миленькая моя! Только не подумай, что я ей завидую. Лютой ненавистью ненавижу! Это ж такое предательство! Лучше петля или каторга, чем такое позорное спасение».

Руки у Коли одеревенели, пальцы разжались, письмо выпало. Он поднял его и, бросив на стол, закричал на всю комнату:

— Брехня! Брехня! Не от счастья обомлела она! Испугалась, как увидела Митьку-полицая. Брехня! — И убежал, гулко хлопнув дверью.

Как он добежал до кустарника, как бросился в объятия Саши, Коля не помнил. Пришел он в себя, когда оказались у ручья и Саша обмыл ему лицо, намочил виски и затылок, заставляя побольше пить воды.

Успокоившись, Коля еще долго молчал, терзаемый сомнениями. А что, если в последнюю минуту Вера смалодушничала и согласилась выйти за того забулдыгу замуж.

«Нет, нет, нет! — протестовало в нем все. — Вера не такая!»

Вспомнилось комсомольское собрание, которое он подслушал, сидя за открытым школьным окном поздно вечером. Веру тогда выбрали секретарем комсомольской организации. Она говорила о том, каким должен быть комсомолец. Говорила так, что за нею все наверняка пошли бы в огонь и в воду. Потом Коля слышал клятву комсомольцев, их песни…

А потом этот пожар. Коля увидел, что на ферме уж очень сильно что-то загорелось, и крикнул в окно: