Правда, в душе нет-нет да и раздавался голос, который настойчиво урезонивал Колю, требовал вернуться, доказывая, что влетит за него партизану. Однако ноги упрямо несли Колю к намеченной цели.

К ночи Коля набрел на ручей, вдоль которого пришли когда-то с Верой в эту глухомань, и пошел в сторону села. Но теперь путь показался более далеким. Заночевал просто под старой осиной, прислонившись к ней спиной. А чуть свет снова пустился в путь. Только к вечеру следующего дня показались первые признаки села — стожки свежего сена. Коля так устал от ходьбы и голода, что еле плелся. Приближаясь к селу, он все больше думал о том, что будет делать, если там окажутся немцы или полиция. От усталости и голода даже убежать не сможет. А по всему его виду сразу понятно, что он не здешний — любой полицай придерется. Когда показались первые дома, Коля пошел еще тише: решил где-нибудь в кустарнике дождаться темноты, чтобы незаметно подойти к крайнему дому. И вдруг услышал на другой стороне женские голоса. Притаился за ольховым кустом.

Из лесу шли четыре женщины с корзинами, полными черники. Видно, все из бедных. Одна совсем босая. Он вышел к ним навстречу и вдруг забыл все, что собирался сказать. Они сами спросили его, откуда он.

— Голодный?

— Заблудился?

Коля растерялся и пока ничего не стал говорить о сестре, а спросил, нету ли в селе немцев.

— Вчера и полицию лихоманка унесла, — ответила одна.

— Нашу хату спалили, и я пошел к тете Сане да заблудился. А как ваша деревня называется? — вдруг сказал совсем не то, что собирался.

— Бульбовичи.

— Да ты иди с нами, — сказала босая. — Покормим борщом, какой есть. А потом и расскажешь о своей беде. Ох, дети, дети. Досталось на вашу долю, — и она ласково взяла Колю за руку и повела к тому самому крайнему дому, в который он и собирался зайти, как стемнеет.

Домик был настолько старым, так перекосился, что двери в сенцы не прикрывались и держались только на крючке, который одинаково можно было поднять изнутри и снаружи.

Комната в хате была одна. Добрую половину ее занимала печь, на которой лежала, тихо постанывая, совершенно седая старуха.

— Как же тебя зовут? — спросила хозяйка, ставя корзину на широкую скамью, тянувшуюся вдоль всей стенки.

В углу тускло поблескивали позолотой старые иконы, на которых почти ничего уже нельзя было рассмотреть. Во всем доме новеньким был только портрет девушки в легкой березовой рамке.

Коля назвался, а хозяйка сказала, чтобы звал ее теткой Христей.

— А по отчеству как? — робко спросил Коля.

— Да я же не учителька и не врачица, к чему мне отчество! — ответила та, ухватом доставая из печки чугунок.

Налила в глиняную миску борща, в деревянную тарелку положила пшенной каши. Поставив все это на стол, виновато сказала, что хлеба не пекла уже два месяца.

— Всю мучицу выгребли те ироды еще с осени. Зиму пекла оладьи из вьюнов на отрубях. А теперь и отруби кончились.

Знал Коля, что такое оладьи из сушеных, истолченных в муку вьюнов. Эта еда исстари выручает Полещуков в самые тяжкие времена. А так как хлеба здесь до нового урожая всегда не хватало, то у каждой хозяйки с лета висели на чердаке связки хорошо высушенных вьюнов.

— При Советах из вьюнов ничего не делали, хлеба хватало. Так мы и не запаслись вьюнами. Вот теперь и бедуем, — сетовала хозяйка, сердобольно глядя, как голодно набросился ее гость на еду.

На печи застонала старуха и что-то прошамкала. Тетка Христя подошла к ней с кружкой воды. Цокая зубами, старуха выпила и умолкла.

Хозяйка опять села около стола и, подперев подбородок рукой, загорюнилась.

— Моя мама лишилась и речи, и рассудку после нашей беды. — И, глянув на портрет в березовой рамке, расплакалась: — То ж моя Оля. Забрали ее в неметчину, на лютую каторгу, — замолчала, глотая слезы. — Ты ешь, ешь, — шептала, видимо, чтобы отвлечься от своего горя. — Бабуся вступилась за внучку, спрятала ее в кладовку, как увидела возле калитки полицая. Так он прикладом ахнул по спине семидесятилетнюю старуху! Она язык перекусила, да и с головой что-то подеялось.

Коля уже съел все, что было на столе, а хозяйка все рассказывала о том, как увозили молодежь в Германию.

— Тут одна дивчина, красивая такая да приветная, вот так же, как ты, случаем забрела в деревню, крупы какой хотела выменять на одежку, так и она попала в ту облаву. Село ж было со всех сторон окружено.

— Тетя Христя! — закричал Коля неожиданно. — Какое у нее было платье?

— На ней серенькое, а менять принесла голубое крепдешиновое. Шикарное платье. Да такое теперь могла бы взять только старостиха для своей косоглазой чи полицаиха.

— Как ее звали? Вера? — так же возбужденно спрашивал Коля.

— Вера, — закивала хозяйка. — Моя еще хотела ее сховать. Ты, говорит, не наша, тебя нет в списках, отсидишься. Да ее уже полицай заприметил и шел с винтовкой, как охотник на дичину.

— Это моя сестра, — чуть слышно промолвил подросток.

И теперь плакали вместе. Женщина навзрыд, а мальчишка, сильно всхлипывая.

Первой пришла в себя хозяйка. Она встала, принесла гостю кружку воды. А когда он напился, предложила умыться. Умываясь, Коля откровенно рассказал тетке Христе о своих мытарствах, умолчав, конечно, о встрече с партизанами.

— Оставайся у меня до конца войны, а то и насовсем. Доченька моя когда еще вернется… — сказала женщина, когда уселись рядом на скамью.

Коля молчал, потупив отяжелевшую голову и слушая звон в ушах.

— Если увезли в саму неметчину, то мало надежды на встречу. А может, тут оставили, в…

Коля прервал ее вопросом:

— Разве не всех увозят прямо в Германию?

— Тех, что грамотные, с семилеткой, оставляют в городе. На фанерную фабрику никто ж добровольно не идет. Так они там лагерь построили и за колючей проволокой держат рабочих.

— Тетя Христя, идемте в город, может, наши остались! — порывисто соскочил Коля с лавки. — Хоть узнаем что-то про них. Идемте! А боитесь, так я сам схожу. Только фамилию дочки скажите.

— Да раз уж судьба одной веревочкой нас повязала, то надо держаться вместе. Только надо раздобыть хлеба. Дело не одного дня…

— А где вы теперь добудете хлеба? — безнадежно махнул Коля.

— У брата старосты можно заработать. Он зазывал пшено толочь. Ты умеешь?

— Толкли с Верой не раз! — солидно ответил Коля. — Только как я покажусь, чужой?

— Живет Рыгор на хуторе, пройдем незаметно. А самому ему все одно, кто на него спину гнет. Вот попадись ему партизан, с печенками запродаст. А с тебя что возьмешь…

— Тетя Христя! Не надо работать на такого гада! — взмолился Коля. — Лучше одной рыбой кормиться будем. Я умею ловить по-всякому.

— А думаешь, мне очень хочется, — ответила Христя. — Ну то пшена помельче натолчем. Натру бульбы, намешаю и оладушки напеку. Пробьемся пару дней. А вернемся, что-нибудь придумаем.

«Бедная тетя, она и правда думает, что я останусь у нее жить!.. — с горечью подумал Коля. — Ведь Саше Реутову там уже, наверное, попало за меня…»

— А только как попасть в город? — задумалась тетка Христя.

— Документы нужны? — спросил Коля.

— Да аусвайс[1] у меня есть, — махнула хозяйка как на пустяк. — На мосту теперь документом стали курочки, масло, яички. Без этого немец в город не пустит.

— А мы на лодке через речку переберемся, — живо нашелся Коля.

— Где ты ее возьмешь?

— Есть же там мальчишки-рыболовы. Я подружусь с ними, и перевезут, — и Коля, вывернув свою фуражку, нашел в ней рыболовные крючки — проглотушки.

— Ну, за такое богатство до Черного моря можно доплыть! — с безобидной усмешкой заметила тетка Христя.

— Не захотят, я переплыву на ту сторону, уговорю кого-нибудь за деньги, — и он вынул из кармана измятую, засаленную немецкую марку.

— Пойдем, там видно будет…

Солнце только взошло, а тетка Христя и Коля стояли в ольшанике неподалеку от Припяти и в ужасе смотрели на виселицу, возвышавшуюся над городом. Они словно онемели. Язык не поворачивался что-то сказать. Ноги оледенели.