— Неужели ты не понимаешь, что через полгода я смогу сказать, что сделала все, чтобы не входить в твой дом домашней зверушкой?

— Я люблю тебя и уважаю, Соня, — мягко сказал Егор. — Ничего не изменится за это время, просто я стану еще старше, вот и все, а в моем возрасте это означает намного больше: потерять полгода счастья.

— Мы же будем общаться все это время, милый, — сказала я, постаравшись вложить в голос всю нежность, на какую была способна. — Я готова доставлять тебе радость и счастье всегда и везде. Это вовсе непохоже на какое–то там испытание. Просто нам нужно повременить еще с такой унылой штукой, как совместная жизнь.

— Я все–таки не пойму этого, — покачал головой Егор. — Ты очень упрямая, и всегда настаиваешь на своём.

— Вот видишь? — рассмеялась я, хотя смешно мне не было. — Может быть, через полгода ты поймешь, что я только испорчу тебе жизнь, поселившись под твоим кровом.

— Глупости какие–то…

— А вот, раз это глупости, скажи мне тогда умную вещь, — я решила увести разговор от этой щекотливой темы.

— Какую?

— Как может быть, чтобы люди за год удваивали капитал, вкладывая деньги в финансовую пирамиду? Неужели это реально, зарабатывать с такой легкостью?

— В твоем вопросе, если задуматься, уже содержится ответ, — сказал Егор. — Так всегда бывает с хорошо поставленными вопросами.

— То есть, ты не слишком доверяешь телевизору?

— Господи, — сказал Егор, — неужели все время нашего знакомства ты была обо мне настолько плохого мнения?

— Понимаешь, — сказала я серьезным тоном, — меня постоянно окружают люди, которые никому не доверяют, считая, что весь мир только и думает о том, как их обокрасть.

— Ты говоришь сейчас о своих подругах, — догадался Егор.

— У меня нет подруг!

— О коллегах, — поправился Егор.

— Не только о них. Водители, охранники, многие простые люди тоже настроены всегда на худшее. Почему так получается?

— Снова ты почти уже ответила самой постановкой вопроса, — лицо Егора на миг преобразилось из строгого апостольского лика в лисью ухмылку хитреца и всезнайки. Я очень любила эти его преображения, тем более что случались они реже, чем мне бы хотелось.

— С древних времен крестьянская психология отличалась подозрительностью и недоверчивостью, — начал Егор. — Урожай мог быть вытоптан барскими конями. Отсюда недоверие к начальству. Его могли отнять и присвоить разбойники, за него вечно норовили недоплатить перекупщики — отсюда недоверие к прочим людям. Наконец, урожай мог быть уничтожен градом, засухой, саранчой и так далее по списку. Отсюда доверия был лишен даже бог.

Березовый сок, вспомнила я, березовый сок, который заливают мочой ребятишки. Обман и мерзость разлились повсюду вокруг нас.

— В принципе, это психология людей недалеких, но и она помогает уберегаться от неприятностей, — продолжал тем временем Егор. — У нас, в общем–то, страна крестьянская, по сути, и поэтому так мыслит множество народа, который нас окружает.

— Почему же повсюду такое количество разводок и кидняков? — спросила я.

— Овечьи стада испокон веков были приманкой для хищников, — развел руками Егор. — Сейчас время волков, любимая, жестокое время.

Я запомнила этот наш разговор в загородном ресторане, и сейчас привожу его почти дословно. Благодаря ему, или нет, но я все–таки не успела сделаться жертвой финансовых хищников, и сохранила свои сбережения в целости. Ах, если бы так можно было сказать обо всем остальном, но тогда и этого мне казалось довольно.

Благословляя судьбу за своевременное вмешательство, я взяла короткий отпуск — работа в период после краха МММ совсем упала — и поехала в Полесск, где пристроила свои денежки в самом надежном банке: коробке от обуви на антресолях. Мама, видя меня в новой одежде, бодрую и жизнерадостную, воспряла духом и даже ходить стала немного иначе, расправив сутулые плечики и с высоко поднятой головой. Заметив это, я поняла, что если бы кто–нибудь рассказал маме о моей взаправдашней работе, я бы без колебаний убила гада. А если бы не смогла сама, то заказала бы его киллеру — благо, репортажами о заказных убийствах были заполнены все газеты и каналы телевидения.

Людка Калашникова вроде бы и рада была меня встретить после долгого перерыва, но в голосе ее сквозила горечь:

— Надо было тоже уехать, ты права была, Сонька, что выбралась из нашего гадюшника. Я–то думала, что в семнадцать лет уже самый срок семьей обзавестись. И что? Ни хрена в жизни не видела, не училась, не работала. Тоска смертная, да и только. Давай напьемся, что ли?

— Напиться, что ж, — произнесла я, — это мысль. По крайней мере, снимем стресс.

— Ты в Москве, небось, к хорошим винам привыкла? — закинула Людка, доставая из буфета бутылку молдавского вина.

— Нет, — сказала я, — там и пить–то почти не приходится, разве что на презентации фуршет какой–нибудь накроют, мимоходом рюмочку-другую дерябнешь — и все. Главное там — держать себя в руках.

— Ну да, — сказала Людка, возясь со штопором, — а то к пьяной приставать начнут.

— И это тоже, — согласилась я. Людка знала о моей жизни примерно столько же, сколько и мама, чтобы им, часто встречавшимся в маленьком городишке, не пришлось изумляться при разговорах обо мне.

— А кто–то знаменитый там бывает, на тусовках этих? — Людку видимо всерьез зацепило мое небрежное упоминание о светской жизни.

— Ну, как без этого, — лениво сказала я. — Все и делается для того, чтобы привлечь внимание известных людей. Потом говоришь, что у тебя на презентации был Лужков или Листьев, и все понимают — ты серьезный человек, с тобой можно иметь бизнес.

— И ты видела Листьева?

— Как тебя сейчас, — хладнокровно соврала я.

— Твою мать! — рука Людки тряслась, когда она наливала вино в мой бокал. Мне стало немного стыдно. — А мы–то тут общаемся — Василий Петрович, Федор Иванович, и это все, потолок! И вроде бы так и должно быть.

— Выше нас только небо, — сказала я задумчиво. — Однако же, если я видела кого–то вблизи, это вовсе не значит, что эти люди мои друзья. Они даже не знакомые. Работа, Люда, вот что главное, без работы, денег, инвестиций ты не стоишь ничего. В Москве это особенно чувствуется.

— А что, могут уволить? — спросила Людка, и я углядела нехороший огонек в ее глазах.

— Мне это пока не грозит, — сказала я, — но маловато перспектив. Хочется ведь большего, но не хватает знаний, образования.

— Так иди учиться, — сказала Людка, — ты ведь умная. Если бы не проблемы твои с отцом, думаю, ты могла бы золотую медаль получить, как Генка Семенов. Он, кстати, уже на третьем курсе.

— Времени мало, — сказала я и вдруг поняла, что Людка права, и мне впору подумать о своем образовании.

Ведь если все будет идти, как идет, проклятое дежа вю рано или поздно доконает меня, и одна из острых ситуаций окажется последней.

— Ты права, подруга, — доверительно шепнула я, благодарная Людке и за ее неосознанную помощь, и за этот спокойный домашний вечер, и за вино, которое презентовалось ее свекру, начальнику санэмидемстанции, столь часто, что он не успевал его выпивать, даже с друзьями и семьей.

— Я думаю поступить на экономический, только еще не решила, куда именно, — сказала я. — Если не случится гражданской войны, то осенью уже буду учиться.

— Везет, — сказала Людка, наполняя рюмки по-новой. — Ну, удачи тебе!

Потом Людка заинтересовалась моими мужчинами, и я, уже подготовленная, рассказала ей о Егоре как о своем начальнике в дизайнерском бюро. Моя вдохновенная ложь была настолько правдоподобной, что я слушала себя, будто бы со стороны, и сама себе нравилась, не шлюха, покорно сосущая у чурок в нечистых притонах, а чистенькая продвинутая девочка, небрежная с поклонниками, ненасытная до яркой и насыщенной событиями московской жизни. Работа моя заключалась якобы в общении с клиентами (ну, какая–то часть правды в этом была), приеме заказов, выездах на объекты для замеров помещений, для чего мне выделялся водитель на машине фирмы.