Ирина была хорошенькой и выглядела жутко несчастной, потому что адвокат, защищавший супругов, повел дело так, чтобы в обмен на свободу жены, муж загружался по-полной, то есть, брал всю вину на себя. Конечно, это происходило с его согласия, но что ему еще оставалось? Таким образом, Ирина вышла под подписку о невыезде до суда, на прощание оставив мне номер своего мобильника. Ее ждала куча дел, среди которых главным было — сохранить хотя бы молочное производство, которое теперь оставалось единственным источником дохода их семьи. Я сочувствовала ей, зная, что крепкий и верный мужчина, на которого она привыкла опираться, оставляет ее надолго одну, а сама она вряд ли настолько сильна, чтобы управиться со всеми своими проблемами.

Маша, видя мое общение с Ириной, в свою очередь сблизилась с мрачного вида женщиной, которая попала в СИЗО по статье за нанесение увечий. Приглядевшись к ней, я поняла, что в нормальной жизни она, может, и была лет десять назад по-своему симпатичной, но кто ж не помрачнеет после того, как отправит на больничную койку любовницу собственного мужа, отца двоих общих детей и отчима старшей дочери? Мне было не совсем понятно, что Машка нашла в этой угрюмой бабе, но оказалось, что та была владелицей небольшого пошивочного ателье, и это объясняло наличие у них общих интересов с моей подругой.

— Представляешь, это могла быть и ты, с ее мужиком–то, — шепнула я Машке как–то ночью.

— Дура сопливая, — беззлобно огрызнулась она. — Ничего в жизни не смыслишь.

— Не скажи, гражданка Попова, я так и вижу тебя, голую, и ее со скалкой в руке… ха-ха-ха, — безделье запертой камеры расшевелило во мне желание хоть как–то позабавиться.

— Это потому, что ты просто любишь представлять меня в обнаженном виде.

— Да я тебя видела такую тысячу раз! — возмутилась я.

— Ну и что? Я чувствую, как ты не по-детски ручонками елозишь, когда я прошу спинку намазать кремом.

— А ты сама меня не зовешь, что ли? То маску наложи, то мазь разотри ей! И все голая расхаживаешь по квартире.

— Вот и признайся честно, что я тебе нравлюсь, — сказала Маша. — Между прочим, твоя Сабрина уже давно говорила мне про какую–то Оксану-украинку…

— И что она наплела? — упоминание Оксаны неожиданно сладко отозвалось во мне.

— Сама знаешь, что.

— Она была замечательной подругой, — сказала я. — Прошло два года, как мы расстались, и я вспоминаю о ней только хорошее.

— Расскажи мне, как вы это с ней делали.

— Не хочу, — сказала я.

— Почему?

— Потому что с тобой у нас все иначе.

— Это как?

— Ты слишком любишь мужиков, тебе не нужна женщина, — объяснила я.

— А если бы я сказала, что ты мне нужна?

— Я бы не поверила. Слишком хорошо я тебя изучила. Даже сейчас мы болтаем обо всем этом только потому, что закрыты в компании одних баб. Появись вдруг хоть один мужик, ты бы сразу забыла обо всем и…

— Знаешь, — перебила меня Маша, — я и в самом деле никогда не любила других женщин и не доверяла им. Но ты другая, Сонька, не такая, как большинство. Я знаю, что ты в глубине души мечтаешь о возвышенном, пусть даже для тебя вначале это будет что–то типа собственной пельменной. Да все, что угодно лучше нашей нынешней работы. Поэтому я прощаю тебе твои попытки командовать и твое самомнение, потому что я тебе верю, и хочу, чтобы ты знала — я очень к тебе привязалась.

— Ну, спасибо, — в темноте не было видно, покраснела я, или нет. — Ты мне тоже очень нужна.

— Хватит болтать, девки, — раздался недовольный голос из мрака.

И мы замолчали, думая, каждая о своем.

На следующий день следователь объявил нам, что на пакетиках в запечатанном мешке не найдено ни одного нашего отпечатка, и мы вышли из сырого и мерзкого СИЗО на вольный морозный воздух. С нас даже подписки никакой не взяли, правда, мы заверили следователя, что найти нас можно в «Медовом носороге», где всегда рады видеть доблестный ОБНОН.

Всего–то и проторчали мы взаперти меньше недели, но я не привыкла к безделью настолько, что мне казалось, будто целый месяц миновал со времени нашего задержания. В баварской тюрьме я провела гораздо больше времени, но там разговорная практика в английском и спорт целиком занимали мои дни, а бесцельно валяться часами на нарах, слушать бабские вздохи, — увольте, это не ко мне.

Чтобы пребывание в СИЗО не оказалось совсем вычеркнутым из жизни, я позвонила Ирине, рассчитывая возобновить отношения с этой интересной женщиной, но она очень сухо поговорила со мной, сослалась на загруженность и отсоединилась. Мне было немного обидно, но я поняла, что человек, который кажется вам едва ли не другом в особых обстоятельствах, может с легкостью не узнать вас, встретив на улице. К счастью, у меня оставалась Маша, которая накрыла роскошный ужин по случаю нашего освобождения, когда я прибежала поздно вечером из академии, с библиотечными книжками в пакете, совсем позабыв о моей настоящей подруге.

На столе стояла бутылка итальянского кьянти, в большой салатнице дымилось спагетти карбонара (заправленное мелко нарезанной ветчиной, если вы не в курсе) и влажно блестели парниковые огурцы и помидоры в отдельной тарелке. Горели две свечи в чугунных подсвечниках, изогнутых в форме сердец — словом, я ощутила себя скотиной, что даже не вспомнила о Маше ни разу с того момента, как мы расстались в полдень у станции метро.

Но моя подруга, наряженная в изумительное вечернее платье бирюзового цвета, пошитое ею самой, не сделала мне выговор за позднее появление, а просто улыбнулась и поставила в недавно купленную стереоустановку мой любимый CD — голос Стинга наполнил нашу уютную комнатку.

— С возвращением, Соня, — сказала менада, — сполосни свои маленькие ручки и садись к столу. Только не трать времени на маникюр — остынет все.

Мне стало стыдно, ведь я даже не умылась и не привела себя в порядок после СИЗО. Но так приятна была эта праздничная атмосфера и Машина забота обо мне — я выполнила все, что она хотела, ведь она была самой милой и самой красивой, и я гордилась, что такая женщина оказывает мне честь, считая меня своей подругой.

— Было бы грешно не отметить наше освобождение, — сказала она, разливая кьянти в хрустальные бокалы, оставленные хозяйкой в серванте советских времен.

— Было еще грешнее нас арестовывать, — улыбнулась я, — но такая встреча мирит меня с несправедливостью. Я даже рада, что, благодаря этой истории, смогла лучше узнать тебя. За твое здоровье, Маша!

Я так проголодалась, что смела полную тарелку спагетти, лишь однажды оторвавшись, чтобы выпить за самую умную стриптизерку и самую развратную студентку, то есть, за себя. Это Машка загнула, видимо, загодя подготовила такой тост.

— Слушай, королева, — я, наконец, утолила голод и раскачивалась на стуле, за что родители еще в детстве частенько делали мне замечания. — А как вышло, что ты не занималась показами мод, не участвовала в дефиле там, во всей этой крутой тусовке? Ты же достаточно высокая, а?

— Во-первых, недостаточно, — сказала Маша, глядя на свечу. — Под строгие модельные критерии я не подхожу. Но я пробовала в свое время. История вышла не из приятных. Я не люблю ее вспоминать, но для тебя сделаю исключение, если хочешь.

— Интригующее начало!

— Ну, слушай, только не перебивай, как ты любишь.

— Я разве люблю перебивать?

— И очень часто, — заверила меня Маша. — У тебя просто привычка умничать до того развилась, что ты уже сама этого не замечаешь. Постоянно в чужую речь вставляешь свои глубокомысленные ремарки.

Я пристыжено затихла, вот уж не знала такого за собой. Но Маше в этот вечер я верила во всем безоговорочно.

«Во времена перестройки у нас открылись первые модельные агентства, и, конечно, в Иваново, где развита легкая промышленность, они вообще появились чуть ли не раньше, чем в Москве. Город, который славился по всему Союзу, как заповедник невест, даже песня такая была. Не помнишь?»

Я не помнила. Мое музыкальное образование началось с любимых папиных битлов, а мама держала в доме пластинки Баха, Моцарта и Бетховена. Советская попса прошла явно мимо нашей семьи.