— О-о, — всплеснул руками Дэн. — Это целая история! Вы, наверное, знаете — Тибет это очень религиозная страна. (Нет, покачал я головой, не знаю.) Двое из каждых трех тибетских мужчин — монахи. А у монахов раньше был обязательным обет бедности. Сейчас нет, но раньше такой обет был. Поэтому всю свою посуду тибетцы делали даже не из дерева, а из наростов на деревьях. Считалось, что это признак смирения. — Дэн повертел в руках кружку, хлебнул пивка и добавил: — В этом кафе почему-то не подают тибетский чай. У нас в стране из таких кружек пьют не пиво, а особый чай. С солью, ячменной жареной мукой и кусочком масла. Очень вкусно.

Представив себе букет подобного напитка, я засомневался насчет «очень вкусно», но вслух выражать сомнения не стал.

Монахи стали собирать со стола грязную посуду. Получалось у них это ловко и почти бесшумно. Вряд ли когда-нибудь я мог представить себе, что стакан из-под выпитого мною пива будут мыть такие вот растатуированные руки тибетского монаха.

— Они говорят по-русски? — спросил я Дэна.

— Почти нет, — огорченно ответил он. — Вы хотели взять у них интервью?

Ну вот опять, подумал я. Что за дурацкие стереотипы? Если репортер, значит, единственное, о чем я мечтаю с утра до ночи, это взять у кого-нибудь интервью. Иногда я предпочитаю, чтобы окружающие меня люди даже и не догадывались о том, чем я зарабатываю себе на хлеб.

— Ну почему интервью? Просто хотел поболтать с ними. Спросить, чем они здесь занимаются. Кроме лепки пельменей, разумеется.

— Спросите меня, я с удовольствием вам расскажу, — сказал Дэн. — В дацане сейчас живет шестнадцать монахов. Один лама-наставник, двое его заместителей, остальные просто послушники. Занимаются они самоусовершенствованием по индивидуально составленным программам. Кто-то медитирует, кто-то переводит буддийские трактаты, кто-то просто учит русский язык. Несколько часов в день каждый из них работает — либо здесь, на кухне, либо на строительстве. Такой вот режим.

— На строительстве? А что они строят?

— Я не совсем правильно выразился. Они не строят, они реставрируют. Дело в том, что на крыше монастыря раньше, до Октябрьской революции, был зимний сад. Специально для медитаций. Там стояли статуи божеств, росли тибетские сосенки… Потом сад демонтировали, а теперь монахи пытаются его восстановить. — Дэн на минутку задумался. — Знаете что, Илья… Если вам так это интересно, пойдемте, я покажу вам эту стройку.

Тьфу ты! Я внутренне чертыхнулся. Поболтали, называется. Вылезать из такого теплого, уютного кафе, где есть хоть и плохонькое, но все же пиво, было глупо. А отказываться было неудобно — вроде как сам напросился. Борьба была недолгой. Я покорно допил то, что оставалось в бокале, и вылез из-за стола. Когда-нибудь мое хорошее воспитание меня погубит.

Мы вернулись в молитвенный зал, прошли в дальний правый угол и оказались в служебных помещениях монастыря. Никакого пиетета к культовому сооружению Дэн не выказывал. Рывком распахивал двери, громко смеялся, прошлепал грязными ботинками прямо по ворсистому ковру. Хотя если буддизм — это «полная свобода», то, может быть, только так здесь себя и ведут?

Внутри монастырь оказался грязным, давно не прибиравшимся и каким-то очень уж запущенным. Если молитвенный зал с золоченой статуей Будды выглядел как декорация к хорошему голливудскому боевичку, то служебные помещения до странного напоминали общественный сортир.

Некрашеные стены, толстые ржавые трубы. С потолка местами капает вода. Пахло во внутренних помещениях отнюдь не буддийскими благовониями, а смесью сырости и запахов вчерашнего обеда. И ни малейших признаков экзотической таинственности. Тоже мне, храм древней религии, называется!

— Все, дальше подниматься опасно, — наконец сказал Дэн.

Мы забрались на четвертый по счету этаж и стояли ровнехонько над потолком молитвенного зала. Высоко вверху виднелась крыша пятого, последнего этажа. Впрочем, «крыша» — это, пожалуй, громко сказано. Крыши как таковой не было. Были остатки дореволюционного навеса. Частью застекленного, частью затянутого полиэтиленовой пленкой. Сквозь довольно большие бреши виднелось хмурое небо и на пол капал дождь. Чтобы ниже этажом не протекал потолок, повсюду стояли чумазые тазы и детские ванночки. Сложную конструкцию навеса, состоящую из труб и досок, поддерживали строительные леса. А в углу — вот ведь смешение стилей! — располагались укрытые брезентом статуи буддийских божеств.

— Когда ремонт будет закончен, — втолковывал мне Дэн, — над монастырем будет стеклянная крыша, а вот в этом помещении, прямо под ней, разобьют садик со скульптурами. Вот этими. — Дэн показал пальчиком на закутанные фигуры в углу.

— Как интересно, — сказал я. Стоило ради этого вылезать из теплого кафе?

— Да, буддизм — это вообще очень интересная религия, — совершенно серьезно согласился Дэн. — Вот, например, этот садик будет посвящен во-он тем двум божествам. — Дэн задрал голову и указал на две статуи, размещенные под потолком на особом помосте. — Бог Махакала и Шакти, его супруга, богиня чувственного наслаждения. Очень интересные боги. У нас в Китае таких богов нет, у нас буддизм немного другой… Но мы все равно помогаем местным тибетцам. Какая разница — ханьцы, тибетцы, маньчжуры? Все народы Китая — это одна большая семья…

Дэн говорил это без тени улыбки. Я бы даже сказал — с налетом искренности. Я согласно покивал — как же, как же. Одна семья, кто бы ни спорил. Впрочем, теперь мне по крайней мере было понятно, что за взаимоотношения существовали между монахами и консульством.

Я задрал голову и принялся рассматривать расположенных под потолком Махакалу с супругой. Жирный бог-мужичок с оскаленной пастью. И под стать ему богиня — гипертрофированный бюст, вывалившийся красный язык, раскоряченная поза.

— Вы знаете этих богов? — спросил Дэн.

— Слышал о них, — уклончиво ответил я.

— Махакала и Шакти, главные боги тибетского тантризма. Бог-мститель и богиня-шлюха.

Дэн выжидающе посмотрел на меня. «Какие милые», — сказал я. Хотел было цокнуть языком — вот ведь, мол, сила изобразительного искусства, — но раздумал. Дэн смотрел на меня не отрываясь.

— Вы ведь знаете, что тибетский сепаратист начала века по кличке Джи-лама был инкарнацией именно этого бога — Махакалы, — наконец проговорил он.

На какое-то мгновение мне показалось, что все вокруг поплыло и застекленный потолок вот-вот обрушится мне прямо на голову. Откуда? Откуда, черт подери, он знает… Хотя стоп! Знает что? Знает о том, что сумасшедший профессор Толкунов давал мне почитать брошюрку о похождениях Джи-ламы? Об этом он знать не может. Абсолютно точно не может. Разве что вчера, звоня по телефону, он каким-то образом сумел подсмотреть через трубку название книжки, которую я держал в руках. Вполне возможно, что ни хрена-то он и не знает, а так, просто… Закидывает удочку.

— Да что вы говорите? — сказал я. Пусть сам догадывается, что бы этот ответ значил. Впрочем, на мою реакцию Дэну было, похоже, совершенно начхать.

— Тибетцы верят, что Махакала — это бог-мститель, до седьмого колена истребляющий врагов буддизма — «желтой веры». В какие только сказки не поверит человек, одурманенный религией. Кстати, говорят, что ваш земляк, петербургский тибетолог по фамилии Кострюков, тоже верил в Махакалу. Он, говорят, считал, что его гибель — это месть Махакалы за какие-то его, Кострюкова, проступки.

Дэн помолчал и, прищурив глаза, принялся рассматривать мерзкие статуи божественного дуэта. Маленький, худощавый, с черной прилизанной головкой, он напоминал умную птицу.

— Раз уж мы заговорили о Кострюкове… Вы знали, что Кострюков работал здесь, в этом самом помещении? Он вернулся из экспедиции на советско-китайскую границу и здесь, в дацане, сортировал свою коллекцию. А спустя полтора года его арестовали. Прямо здесь все это и произошло. Работники НКВД поднялись по той самой лестнице, по которой только что поднимались мы, и предъявили Кострюкову ордер. Он попросил их выйти, на что, как ни странно, они согласились, минут десять собирался, а потом отправился с ними на Литейный… Десять лет без права переписки — то есть расстрел.