Как бриллиант оказался внутри статуи? Не знаю, и не узнает этого, наверное, уже никто и никогда. Но думаю, что засунул его туда Кострюков от отчаяния, — за дверями его ждали энкавэдэишики и думать особенно было некогда. А уж потом, сидя в камере, он, скорее всего, долго ломал голову, как бы ему сообщить своей Алле — как я выяснил, была она ему женой и работала на том же факультете, — о том, куда он дел камень.

Просто взять да и открытым текстом сообщить — так, мол, и так, дорогая женушка, засунул я его, не при дамах будет сказано, сама догадайся куда — не годилось: переписка, конечно же, потрошилась. А поскольку супруга его тоже была востоковедом-буддологом, то решение обнаружилось само собой. Уж кто-кто, а она-то должна была понять, что означает лишняя фраза в тексте заклинания. Откуда он мог знать, что его жена была арестована всего через несколько часов после него и что наспех спрятанный бриллиант пролежит нетронутым почти полстолетия?

Разгадку я нащупал скорее интуитивно, чем выстроив все в стройную логическую цепочку. А потому, разумеется, хотел все проверить и перепроверить: влезть в дацан, осмотреть интимные закутки статуи богини. Что я стал бы делать, вытащив алмаз, я тогда как-то не задумывался. После разговора с Борисовым думать мне уже не понадобилось. План мой он одобрил и вежливо, но настойчиво попросил воплотить его в жизнь: слазить и посмотреть. А чтобы не было мне страшно и одиноко, пообещал прикрытие. Но — раньше времени влезать не захотел, и пулю в бедро я таки схлопотал. Зато теперь мог — хоть и хромой, но с полными карманами денег — болтаться по Парижу и на вполне законных основаниях радоваться жизни.

Кряхтя, я поднялся со скамейки (и когда только она полностью заживет, эта чертова нога?!) и побрел вниз по Рон-Пуан. К тому моменту, когда я дошагал до универмага «Бон Марше», на моем пути встретились не меньше чем семеро сборщиков пожертвований. Активность их порядком меня утомила, но я по-прежнему исправно совал в ящики свои кровью и потом заработанные франки. Пользуйтесь, чего уж там. Несколько минут я постоял у витрин «Бон Марше». Зайти, что ли? Нет, решил я, не буду заходить. И вчера заходил, и позавчера… Пойду-ка я лучше в кафе, выпью еще кружечку. А то голова трещит так, что того и гляди треснет по шву, как перезрелый арбуз.

В кафе было уютно и чистенько. На стойке бара — украшенная елочка, на окнах — серпантин и гирлянды. Все недорогие парижские кафе приблизительно однотипны, и честно сказать, за последние недели их аккуратная неброскость успела порядком навязнуть в зубах.

— Чего желает месье? — улыбнулся мне гарсон лет этак пятидесяти с хвостиком. — Рад видеть вас в нашем кафе.

— Спасибо, — сказал я. — Пожалуйста, одно пиво… э-э… «Килкенни», светлое. И солонку.

— Одну минуту, месье.

За эти недели, что я провел в Париже, я многое передумал насчет того, что на самом деле произошло в тот вечер в дацане. Сколько народу побывало в монастыре в тот субботний вечер? Пятнадцать? Двадцать? Я, Анжелика, Димины мордовороты, спецназ консула Дэна… А живым остался только я один. Не сочтите за паранойю, но при таком раскладе, хочешь не хочешь, призадумаешься — а не стоит ли что-нибудь этакое за всеми этими разговорами о проклятии «Черепа императора». Когда в течение одной неполной недели у вас на глазах гибнут все, кто так или иначе имел отношение к странному камню, ограненному в форме человеческого черепа, — тут поверишь во что угодно.

Не знаю, что сделали с алмазом эфэсбэшники. Судя по тому, что ни в одной из просмотренных мною в больнице газет о перестрелке в монастыре и взрыве вертолета не было ни строчки, инцидент замяли. Впрочем, чего уж тут странного. Я-то знал — несмотря на отсутствие видимой цензуры и все разговоры о свободе слова, от силы пятая часть того, что попадает в руки газетчиков, имеет шанс когда-либо появиться в печати. Это не хорошо и не плохо — это просто так и есть. Всегда было и, сдается мне, всегда будет. Отнюдь не обо всем можно говорить вслух — даже если очень хочется. Так что вполне возможно, проклятый бриллиант предназначен майором Борисовым совсем не для музея. А значит, кровь как лилась, так и будет литься.

Но — не мое это больше дело. Существует проклятие «Черепа императора» или нет — мне наплевать. Я попал в эту историю случайно. Блондинка в найт-клабе подсела ко мне за столик — вот и всё. Я не собирался строить из себя искателя сокровищ раньше, не собираюсь и теперь, когда все кончилось. Благодарение Богу, что я вообще остался жив.

Этот камень никогда не был мне нужен. Что бы я стал с ним делать? Читал я как-то «Золотого теленка», знаю, что бывает с теми, кто пытается контрабандой переправить через границу богатства неправедные. Можете верить, можете нет, но что-то в последнее время я стал сомневаться даже в том, что мне так уж хочется обладать и причитающимися по закону двадцатью пятью процентами. И тому есть веские причины.

Нет, сначала-то я обрадовался. И еще как! Готов был скакать на одной ножке — правой, неподстреленной — от сознания того, что надо же, я богат! Еле дождался, пока смогу толком ходить, вырвался из госпиталя, побежал оформлять документы на выезд. Внутри все аж клокотало от счастья.

Я пригубил «Килкенни» и улыбнулся. Приехав из больницы в свою опять сырую, опять неприбранную, пахнущую только тоской и алкоголем квартиру, я почувствовал: есть шанс наконец-то все изменить. Не просто поменять работу, друзей, квартиру и привычки. Изменить все. От и до. И начать с начала. Прошло всего три недели, и я был уже абсолютно не способен вспомнить — что следовало начать? С какого начала?

Оно конечно — деньги штука хорошая. Вне всяких дискуссий — полезная и даже необходимая. Когда денег нет — это плохо. Когда деньги есть — это хорошо. Однако — вот ведь диалектика! — когда денег есть чересчур, это опять плохо. Один мой приятель как-то сказал, что в больших суммах денег есть что-то неправильное. Что-то стыдное. Золотые слова! Бегаешь, из кожи вон лезешь, чтобы обзавестись ими, греющими душу, а потом получаешь искомое и чувствуешь — тебя обманули. Элементарно надули. Ты искал не это, что-то другое. И этого «чего-то» ты так и не получил.

По большому счету — ну что мне делать со всей обрушившейся на меня горой наличности? Сперва какие-то планы на этот счет у меня имелись. Но чем сильнее я привыкал к мысли, что все эти деньги действительно мои, тем меньше понимал, чем же я теперь буду заниматься?

Раньше я работал, чтобы не умереть с голоду. Работа у меня была грязная, муторная и даже опасная, но в то же время и интересная. А теперь? Ну, допустим, куплю я себе квартиру в Париже. Заплачу горничной жалованье на год вперед. Съезжу на сафари куда-нибудь в Кению. А дальше? Впереди годы и годы. На ум приходило только одно: сопьюсь и кончу свои дни среди неизлечимых французских алкашей. Короче говоря, еще вчера я твердо решил: все, с этим пора кончать. Пришло время возвращаться.

Париж — это, конечно, «праздник, который всегда с тобой», и все в таком роде. Елисейские Поля, парижаночки, голубые воды Сены, вив лямур. Но — пусть я буду вспоминать об этом празднике издалека. Пусть Париж будет для меня тем, чем и должен быть, — мечтой. Желательно несбыточной. Потому что когда мечта сбывается, то в ста случаях из ста предмет мечтаний оказывается штукой никчемной и пошлой.

Ну а деньги?.. А деньги пристрою, решил я. Способ найдется. В конце концов, должен же у меня в стране существовать какой-нибудь Фонд детских домов. Что я в этой жизни действительно люблю, так это детишек. Своих нет, так помогу хоть чужим. Готов допустить, что такой выход из ситуации покажется кому-то смешным. Что ж, я не против. Пусть кто-то весело посмеется.

И знаете, стоило мне все это для себя решить, как жизнь моментально стала опять интересной и преисполненной смысла. Если я решил плюнуть на невесть откуда свалившиеся на меня бабки, то имею я право хоть оттянуться напоследок? — подумал я. И решил, что определенно имею.

Прямо из того, вчерашнего кафе я отправился в «Ледуайен», самый дорогой ресторан, какой смог отыскать в своем путеводителе. Заказал копченого лосося, гуся с каштанами, кровяной колбасы, устриц, икру, улиток… Когда ближе к двум часам ночи я все-таки перешел от осточертевшего шампанского («Лоран-Порье», тысяча двести франков за бутылку) на более привычную водку, то официантки «Ледуайена» поняли — клиент попался что надо. Правда, на взгляд меня сегодняшнего, этот переход был шагом, мягко говоря, опрометчивым. Несмотря на пятую — или уже шестую? нет, все-таки пятую — кружку пива за утро, голова продолжала болеть. Но чувствовал я себя теперь совершенно иначе — я снова был самим собой.