Американцы, казалось, воздействовали друг на друга. Мистер Винтер, уже не столь трепетно относящийся к своим пакетам, монотонно и невнятно тянул слова, как будто освобождаясь от всего того, что было закупорено в нем в течение двух дней молчания. Пастор становился все сердечнее, а его акцент все резче. Он пригласил нас на ужин и очень сожалел, что не мог сделать для нас большего.

«Если бы жена моя не болела, мы рады были бы принять вас у себя дома», — сказал он.

Неожиданно гудение мистера Винтера прекратилось. Когда пастор обмолвился о желтой лихорадке, мистер Винтер оглянулся, как будто в поисках своих пакетов, опять помрачнел и сказал, что не любит пользоваться «чужой едой».

Мы должны были жить в одной комнате в неотделанном, недостроенном деревянном доме, который все еще резко пах свежим тропическим кедром. Пастор подвесил мой гамак. Было приятно узнать, сколько бы ни было у мистера Винтера пакетов, гамака у него не было. Был у него соломенный тюфяк, и единственное место, где его можно было расстелить, это низкий верстак, короче на целый фут. Рассовав свои пакеты и вновь обретя самодостаточность, он отверг извинения пастора таким тоном, как будто отвергал и самого пастора.

Я хотел искупаться до заката. Пастор сказал, что вода слишком холодная для острозубых пираний и в подтверждение своих слов предложил пойти вместе. Меня заинтересовали огромные валуны в земле. Они были покрыты аккуратными бороздками, как будто по трафарету, — думаю, эти следы оставила вода. Я спросил пастора о возрасте глыб. Он сказал, что адвентистам нет дела до «болтовни геологов» и что миру шесть тысяч лет. Вода была черно-коричневой, и страшно было на закате, в лесном молчании, нырять в эту жидкую черноту. Глаза ее не видели. Казалось, они просто закрыты; ты был в пустоте.

В домах у подножия черной лесной стены загорались огни. Мерцали тлеющие пни; их потрескивание разносилось по округе. Наша недостроенная комната была погружена во тьму. Мистер Винтер устроил себе постель — размерами она напоминала колыбель — и задрапировал ее своей москитной сеткой. Он пил кофе и ел бутерброды при свете электрического фонаря. Я глотнул виски и отправился в дом одного из учителей-негров — книжные шкафы с религиозными книгами и учебниками, семья (включая бабушку), которая в молчании ужинает за покрытым клеенкой столом — и позаимствовал фонарь. Вспомнив, что от меня пахнет виски, я спросил учителя, запрещено ли курить. Бабушка посмотрела на меня. Учитель сказал, что пастор терпим, но спросил, не хочу ли я воспользоваться этой возможностью и бросить. Я пообещал попробовать и поспешил прочь с фонарем.

«Бла-адарю», — прогнусил мистер Винтер. Он сидел на краю своей постели, в полной темноте, и вертел ручки радиоприемника.

Дом пастора снаружи был покрашен и смотрелся внушительно с низким белым деревянным забором, а внутри царила простота, как у первопоселенцев. Он успокаивающе пах свежей краской: успокаивающе, потому что мистер Винтер бубнил о том, как заразна желтая лихорадка. Семья пастора — хорошенькая дочь, светловолосые веснушчатые мальчики, и даже маленькая Дебора Сью, которая притащила свою куклу, кукольную коляску и плюшевого мишку — была именно такой, какой, судя по книгам, фильмам и американским туристам, и полагается быть американской семье. Неожиданным было только их вегетарианство. На столе была банка с ореховым маслом, бисквиты, плоды анноны и молоко.

— Мне мало, — сказал младший мальчик, когда ему накладывали ореховое масло.

— Эй, — сказал пастор шутливо, — ты же вроде это не любишь, забыл?

Пастор рассказывал про миссию: ее открыли двадцать пять лет назад у подножия горы Рорайма на венесуэльской стороне. Когда власти, под давлением римско-католической церкви, попросили их удалиться, они пересекли границу Британской Гвианы, и индейцы последовали за ними.

Мы были в районе величайших водопадов мира — самый большой, в Венесуэле, был около 3000 футов — и пастор спросил, не хочу ли я посмотреть водопад Утши. Это был пустяковый водопад — всего семьсот футов, не выше чем Кайетур, но зато всего в шести часах отсюда.

На обратном пути я зашел к учителю-негру. Он сидел с китайским мальчиком, одним из моих соседей по недостроенному дому. Им обоим не понравилась идея прогуляться до Утши. Они заговорили о змеях, тиграх и диких вепрях. Дикие вепри охотятся стаей, и единственный способ спастись от них — это залезть на дерево, а прямые, лесные деревья без ветвей не очень подходят для таких целей. Я вспомнил яркий рассказ одного гвианского писателя о мальчике, на которого напали дикие вепри и съели с ног до головы, да так быстро, что он не падал, а просто, казалось, становился все короче и короче.

В тот же день, на Камарангском фармацевтическом пункте, я расспрашивал доктора Талбота о жизни в Параиме. «Городская жизнь», — сказал он неодобрительно. «С музыкальными автоматами, в которых играют только гимны», — сказал я. Агриппа засмеялся, но доктор Талбот сказал «No llames bocazas al cocodrilo hasta que cruzes el río» — «He дразни крокодила большеротым, пока не переплыл реку». И все же я был недалек от «Истины: на следующее утро меня разбудило громкое пение юного китайца в соседней комнате. Весь день так и шло: все то и дело напевали гимны себе под нос, а китайский мальчик в любой момент мог разразиться громким песнопением.

После стольких разговоров о заразных болезнях я проснулся, чувствуя себе чуть-чуть нездоровым, и, кроме того, все тело болело из-за не прекращавшейся всю ночь схватки с гамаком. Мистер Винтер также провел не лучшую ночь в своей колыбели, пытаясь уснуть с задранными кверху коленями.

„Ну, доброе утро“, — сказал он несчастным голосом, сидя на краю своей постели в нижнем белье. „Как — вы — там — справились — в — вашем — гамаке?“ Он говорил так медленно, что я тянулся за словами, ожидая, что каждое следующее будет очень важным. „Я помню, — сказал он, — как я в первый раз спал в гамаке“.

Я перестал завязывать шнурки и стал слушать.

„Это было —

Я ждал…

„— довольно трудно““.

Мне не стало легче, когда китайский мальчик сказал, что у него тоже была желтая лихорадка, или когда Палмер пришел из деревни и сказал, что доктору Талботу тоже нездоровится. Мы с мистером Винтером несколько сблизились. Я стал таким же фанатиком кипячения воды, как и он, но это не внушало нам спокойствия, ведь приходилось пользоваться чайником миссии и общей плитой. Я оставил благие намерения и весь день профилактическими глоточками потягивал виски. Мистер Винтер отверг мое виски и вместо этого глотал какие-то пилюли и пил, постоянно и по секрету, горячий кофе. „Люблю чашечку кофе, что есть то есть“, — говорил он, прикладываясь к десятой или двенадцатой чашечке.

В миссии готовились к воскресному отдыху, заранее варили и пекли. В магазине миссии было полно индейцев, среди них и лодочники, ожидавшие платы, чтобы оставить ее здесь. Внизу, среди гигантских бананов, растущих в этой части света, бренчал гитарист. Это был испаноязычный индеец из Санта-Елены в Венесуэле. Мы немного поговорили, и он стал ходить за мною всюду, куда бы я ни направился, вступая в разговор лишь когда я к нему обращался, а в остальное время просто наслаждаясь нашим молчаливым общением.

Мистер Винтер провел утро, собирая образцы земли, которые он выложил на квадратиках белой бумаги на узком верстаке в нашей комнате. Как выяснилось, в этом и состояла цель его поездки. „Почва чрезвычайно интересна, — сказал он, и в голосе прозвучало нечто почти похожее на ликование — Чрезвычайно интересна“.

Когда в полдень я, за отсутствием стула, лежал в гамаке, негритянка из соседней комнаты позвала меня посмотреть на обезьян на деревьях по краю росчисти. И, правда, они визжали и прыгали там. „Всегда они там в это время“, — сказала она. Она не была гвианкой, приехала с одного из островов; ее муж учился на священника. После того как я признался, что я не христианин, мы поговорили о религии. Она однажды встречала индуиста и отметила огромную разницу во взглядах индуистов и адвентистов: адвентисты, например, считают, что мир был буквально создан за шесть дней. Они не пьют чая и кофе, потому что эти напитки содержат кофеин. Кто-то в миссии попробовал использовать „Постум“, говоря, что там нет кофеина, но пастор положил этому конец. Она вскипятила мне воды, и я попросил у нее немного сахара. Затем, вспомнив, ее слова о лихорадке в миссии („Будьте поосторожней. Заболевают те, кто не соблюдает границ между людьми“ — замечание, принявшее неожиданно расовый оттенок), я не стал брать сахар, хотя и сделал вид, что положил. Вместо этого я открыл банку сгущенки.