— Какого черта ты устраиваешь!

— Я ушиблась, — сказала она.

— Что это такое? — Он отволок ее на диван. — Что это, что это, что за черт?

— Можно мне стакан воды?

— Тебе можно убраться отсюда поживее, вот что тебе можно.

— Смотри. — Она ощупала голову, на ладони осталась кровь.

— Черт!

— Я испачкаю обивку. Мне понадобится переливание крови. Врача! Врача!

Он уложил ее на пол в гостиной. Рана, как большинство скальповых: поверхностная, но сильно кровит. Джона грубо обработал рану, отчего закровило сильнее.

— Ты такой добрый, — мурлыкала Ив. — Как я люблю, когда ты меня лечишь.

Он промолчал.

— Я готова умереть за тебя.

— Никто тебя не просит.

— Все равно готова, — сказала она. — Я пошлю тебе кое-что из моего портфолио. Новый проект мы осуществим вместе. У меня есть кое-какие идеи…

Он смазал рану неоспорином. Если так будет продолжаться, пора переходить на оптовые заказы. А она все бормотала:

— Джона Стэм, у нас будут дети? Джона Стэм, хочешь меня поцеловать? Джона Стэм, мы снимем студию за городом, чтобы нам никто не мешал творить.

Закончив, он заставил ее встать на ноги. Ив все еще покачивало, особо сопротивляться она не могла. Джона вытащил ее на лестничную площадку и силой усадил на верхнюю ступеньку.

— Через десять минут проверю, — предупредил он. — Если к тому времени не уйдешь, я вызову полицию.

Она провела пальцем по уродливой ссадине на виске, по кое-как перевязанной ране. Вновь предъявила Джоне окровавленную руку:

— И что ты скажешь копам?

Он уставился на нее. Поверьте, сержант…

Он ушел в квартиру.

Через несколько минут он услышал, как она уходит.

Джона швырнул свой рюкзак через всю комнату. Надо было стукнуть ее дверью по голове второй раз, третий, бить ее, пока черепушка не треснет. Это же не он — ему подобная кровожадность вовсе не свойственна. Швырнуть ее об стену, колошматить, пока матка не вывалится перезрелым персиком. Выбросить из окна, пусть размажется на тысячу неопознаваемых осколков, как та камера. Нет, это не он. Джона кинулся к холодильнику, одним глотком осушил банку пива — не ради утоления жажды, но чтобы смять жестянку в руке и запулить ею в дальнюю стену. Primum nocere.[18] Шмякнуть бы шезлонгом по телевизору, услышать, как хрупнет в нем электроника, руками рвать обивку с дивана, пока пружины не выскочат — маленькие, замороженные, перевернутые с ног на голову молнии. Это не он, это она так на него действует, этого добивается: пробудить в нем страсть к насилию. Схватив самое большое, самое страшное оружие — разделочный нож с ржавчиной на лезвии, воткнул его в рабочую поверхность кухонного шкафчика, рванул морозильный ящик из холодильника и вывернул его содержимое на стол. В пластике осталась черная щель, когда Джона выдернул нож и взялся за дело: лук-порей остался лежать, истекая кровью, а вот ее почки — порубленные в месиво грибы. Ее сердце — томат, изошедший слизью и семенем, ее легкие — два длинных, взращенных в оранжерее перца, лежат, сплющенные. Кухне конец. Морщинистая овощная кожа, стебли-связки липнут к рукам. Бей-увечь-убивай. Нет, не он. Достал пять яиц, давил их, одно за другим, голыми руками. Сжал пачку масла, и оно полезло из кулака с обеих сторон, глубоководная рыба, слишком быстро выдернутая из родной стихии, выкашливающая плавательный пузырь.

С дальнего конца комнаты он наблюдал за самим собой, за двойником-злодеем, стоявшим на коленях посреди сотворенного им хаоса.

Она исчезла на полторы недели. Время от времени, сперва раз в день, потом чаще — уже каждые два часа — она позванивала. Джона узнавал ее по надписи черными буквами на экране:

НОМЕР НЕ ОПРЕДЕЛЕН

Он стирал ее сообщения на голосовой почте, не прослушивая. Плевать, что она там собиралась сказать, лишь бы в дом больше не лезла. Рано или поздно она поймет, что он пытался ей втемяшить.

Пятница, 5 ноября 2004

Экзамен

Письменный тест состоял из ста вопросов — просто скучных или невыносимо скучных. Проходной балл — чуть выше 50 %, Джона с запасом уложился в отведенное время. Затем собеседование, полуторачасовой дурафон: экзаменатор задавал «вопросы на размышление», описывал диагноз, а Джоне следовало предложить план операции. В качестве проверки знаний это собеседование из рук вон никуда не годилось: за три месяца практики Джона отучился думать, функционировал как робот, механически выполняя задания, в основном прислужнические. Лечить ему никого не довелось, и, услышав вопрос: «С чего бы вы начали работу с пациентом, у которого запущенная язва желудка вызвала геморрагический шок?» — Джона едва успел прикусить язык, чтобы не ответить: «Вызову ординатора».

Вместо этого он предложил уточнить у пациента его диету, аллергии, социоэкономическое положение…

— Ваш пациент истек кровью, — перебил экзаменатор. — Мы не всегда поспеваем за темпом реальной жизни.

Лестно или противно было это «мы»? Его почему-то допустили в клуб. В Американскую ассоциацию несносных докторишек. В Лигу самодовольных придурков. В Общество исследования удовольствия, получаемого, когда другие люди корчатся в твоих руках. Типа того.

Тем не менее он продрался через этот вопрос и через те, что за ним последовали. Он говорил, а в вентиляционные щели проникали шумы больницы: каталки, передвижные койки, перевозимые люди. Хрипы в груди. Шорох ног в бумажных тапочках. Зуммер пейджера, сирена, проклятия. Посреди монолога Джоны об атомной сцинтиграфии экзаменатор сказал: «Не обращайте на меня внимания» — и в нарушение строжайших больничных правил выложил на стол пачку «Мальборо» и пепельницу, вырезанную из хоккейной шайбы. Дым наполнил комнату, проник под одежду, защекотал пазухи носа. Сладковатое дешевое благовоние, приношение не слишком требовательному идолу, божеству хирургии. Бог кишок и крови, внутренняя внутренних, святая святых, куда ни одному человеку не положено от природы заглядывать — личная жизнь выворачивается наизнанку.

Неплохо.

— Неплохо. — Прищурившись, экзаменатор вглядывался в экзаменуемого. — Это вы — супердок?

— Видимо, я, — признался Джона.

— Угу! Кто б мог подумать. Что ж, поздравляю. Лети домой.

Он не полетел, он выполз, шатаясь. Обезвоживание, мигрень, блейзер придется отдать в химчистку. По крайней мере, больше ему не потрошить людей.

Войдя в квартиру, Джона испустил победный вопль, выманивший Ланса из «студии».

— Купишь мне пиццу, — сказал ему Джона.

— Усек.

Он оделся и попутно ткнул пальцем в стопку писем, которую Джона вот уже две недели как не разгребал.

Джона вскрыл конверт:

— Наверное, счет за электричество.

— Счет пришел еще в субботу.

— Извини, вечером займусь.

— Все улажено.

Джона был тронут. Поблагодарил Ланса.

— Ты вроде как был занят. Но сейчас уже проехали твою стрессо-депрессо? Мне поднадоело смотреть на твое стрессо-депрессо.

Пиццу Ланс отверг, как награду, недостойную героя. Жить надо на широкую ногу, сходить за кнышами[19] от Йоны Шиммеля. Булочная была уже закрыта, однако Ланс знал ресторанчик с выпечкой, где продукция Йоны продавалась с небольшой наценкой. Оттуда, рыгая и воняя томатами, двинулись в местечко в Нижнем Ист-Сайде, знаменитое на редкость удачным дизайном: точное, от пола до потолка, воспроизведение канализационных труб города Нью-Йорка. Стены блестели потеками и многокрасочными «отложениями». Бар — цементная глыба — испускал пар сквозь якобы случайные дыры и был покрыт непонятного происхождения грязью, как и сами бармены. Заплатив семьдесят пять долларов за четыре порции выпивки, они перешли в другой бар, на этот раз в виде вьетнамской деревни, именовавшийся «Напалм». Услужливые и деликатные официантки бросались прятаться, если посетитель делал резкое движение. За щедрые чаевые Ланса поцеловали в щечку. Еще по одной. Рядом праздновали девичник жительницы Джерси, Джону попросили расписаться на левой чашечке бюстгальтера невесты. Он расписался, и его премировали ожерельем из пластмассовых пенисов. Еще по одной. Оркестр «Пьяных цыпок» верещал тридцать минут кряду, завершив выступление радикально-деконструктивной версией песенки «Мой маленький дрейдл-волчок». Ланс угостил бас-гитариста абсентом. Еще по одной. Вспышка «молнии». Еще. Джона был уже пьян, как вся университетская команда регбистов вместе взятая, а Ланс рвался домой покурить.