Забегая вперед, уместно заметить, что Екатерина II оказала плохую услугу и Александру Павловичу, и России. Она хотела его воспитать сильным, умным и благородным человеком, она желала воплотить в нем идеальный образ будущего правителя, который прогремит в истории своими славными делами; она видела в нём второго Александра Македонского. На самом же деле все оказалось совсем не идеальным. Его так «хорошо готовили» к роли будущего правителя православной России, что он долго не мог сносно изъясняться по-русски, а Евангелие открыл первый раз в жизни только в 1812 году, накануне вторжения в Россию Наполеона.

Личность Александра, воспитанного под нежным крылышком бабушки, формировалась между двумя враждебными мирами. В результате — лицемерие и беспринципность стали органическими признаками его натуры.

Уже будучи отроком, он постоянно письменно клялся Екатерине в любви, бесконечно повторял, что «целует её ножки и ручки», но никогда её не любил. Он настолько вжился в образ услужливого, преданного, любящего человека, что когда, по воле Екатерины, женился в 1793 году, то получал разрешение на первый поцелуй у Императрицы! Он вообще никого по-настоящему не любил, и когда начал царствовать, то терпеть не мог разговоров о своей бабушке.

Отца он боялся; его ведь нельзя было убаюкать сладкими речами и любезными словами. Он боялся его прямоты и нелицеприятности, боялся всю свою молодость, боялся до такой степени, что стал соучастником его убийства. Потом он трепетал перед матерью и старался как можно реже с ней видеться. Жену свою, Елизавету Алексеевну, он выносил с трудом, завёл себе «вторую семью», о которой знал весь Петербург. Государственные обязанности его всегда тяготили; он настолько привык конспирировать и лицемерить, что фактически привел Россию на край гибели. Военный мятеж в декабре 1825 года в Петербурге во многом явился следствием позиции Александра Павловича, не желавшего предотвратить его и скрывшего от России имя истинного Наследника Престола!…

Летом 1780 года в Петербурге случилось важное событие: в столицу прибыл «граф Фалькенштейн», но все знали, что за этим декоративным титулом скрывался Император (1765–1790) Священной Римской Империи и Австрийский Император Иосиф II.[44] Это был «личный друг» Государыни, отношениями с которым она очень дорожила. Миссия Иосифа преследовала цель: укрепить дружеский союз между Россией и Австрией и постараться развеять пропрусские настроения в России, главными носителями которых, как считали в Вене, был Цесаревич и Цесаревна. Повод для поездки в Россию представлялся весьма важным. Император намеревался обсудить проект женитьбы своего племянника эрцгерцога Франца (1768–1835, Австрийский Император Франц II с 1806 года)[45] на младшей сестре Марии Фёдоровны — принцессе Елизавете-Вильгельмине (1767–1790).

Впечатления от встреч и бесед с Императрицей у Иосифа остались наилучшими. Но что явилось для гостя неожиданно-радостным, так это общение с Павлом и Марией. С Марией Фёдоровной они беседовали на общие темы, брак сестры не вызывал у Марии никаких возражений; по ее мнению, всё должна была решать сама Елизавета, ну и, конечно, родители. Общение с Цесаревичем стало приятным открытием. Император не обнаружил у Павла никакой «прусской узости» и высказал управляющему ведомством иностранных дел A.A. Безбородко (1747–1799) мнение, что он — «украшение нашего века».

«Я люблю в нём ту точность, с которой, как все меня уверяют, отправляет все дела, какие он на себе имеет. Такая точность есть вещь редкая в молодых людях, но она нужна и в особах его состояния тем полезнее, что, без сомнения, в своё время и сделанное удержит, и недоконченное завершит». Осталось неясным, была с такой оценкой ознакомлена Екатерина II и, если да, то вряд ли она ей понравилась.

Император покинул Петербург, и далее начались длительные закулисные переговоры о возможности нового европейского брачного союза, который должен был не только дать потенциальному Наследнику Австрийского Престола невесту, но и установить близкую династическую связь между Династией Габсбургов и Домом Романовых. Ведь сестра Марии Фёдоровны становилась претенденткой на роль Императрицы! В этой закулисной деятельности живейшее участие принимала Екатерина II: роль «европейской свахи» ей особенно нравилась. К весне 1781 года вопрос был окончательно решён: эрцгерцог Франц и принцесса Елизавета должны были стать мужем и женой.

Одновременно следовало решать и другой вопрос, который Екатерине совсем не импонировал: разрешить или нет Марии Фёдоровне и Павлу присутствовать на брачных торжествах в Вене. Если бы Императрица могла следовать всегда только собственным желаниям, то она отправила бы Марию и Павла совсем в другую сторону, и уж точно не на европейскую арену. Но даже у неограниченной повелительницы существовали пределы возможного. Надо было делать большую политическую игру, «вся Европа» будет наблюдателем, а потому пришлось переступить через нежеланное.

В мае 1781 года Императрица в присутствии Цесаревича и Цесаревны совершенно неожиданно затеяла разговор о том, как хорошо делает Император Иосиф, что много путешествует, посещает различные страны, что даёт ему «массу полезных знаний». Мария Фёдоровна описала этот эпизод в дневнике: «Мы вполне одобрили всё, что она (Императрица. — А. Б.) сказала относительно Императора, и, в особенности, всё, касавшееся пользы, извлечённой им из своих путешествий, а Великий князь прибавил, что как счастливы те из лиц его положения, которые могут делать то же самое и таким же образом как он; что он ввел в моду путешествия».

Павел Петрович и Мария Фёдоровна, конечно же, тут же поняли, что, возможно, и им будет предоставлена возможность отправиться в европейское путешествие. Тему эту сами не затрагивали и не развивали, так как одно неверное слово могло навсегда похоронить подобную мечту. Как записала Мария Фёдоровна, супруги дали Императрице «почувствовать, что мы ценим и понимаем преимущества, которые Должны представлять путешествия». Всё. Дальше того рубежа идти было нельзя. Попытка выразить сокровенное желание отправиться в Дальние края могла быть тут же истолкована как признак своеволия. А такие поползновения Екатерина умела пресекать раз и навсегда и никогда (почти никогда) свои запреты не отменяла.

В один из следующих дней Императрица опять затеяла разговор о пользе путешествий и об Императоре Иосифе, причем Павел Петрович отважился сказать, что «было бы любопытно увидеть Императора в Вене монархом, после того как его видели здесь в качестве частного лица». В ответ на это Екатерина, по словам Марии Фёдоровны, заметила, это «конечно, любопытно и улыбнулась».

О, эта незабываемая улыбка повелительницы России! Она далеко не всегда передавала внутреннюю человеческую радость и расположение. Иногда это — снисходительная ухмылка палача, смотрящего с радостью на лицо жертвы. Павел Петрович понял, что опасный рубеж достигнут и больше нельзя произносить ни единого слова.

Он слишком хорошо распознал мать: за внешними любезностями и улыбками скрывается чёрная душа, которая способна на любое злое дело. Павел Петрович не мог не знать о том, что она сотворила с епископом Ростовским и Ярославским Арсением (Мацеевичем, 1697–1772), находившимся в преклонных летах. «Дело» считалось секретным, но о нем немало было разговоров и в церковной среде, и в петербургских гостиных.

Всё началось с того, что в своём обращении в Синод в марте 1763 года Владыка позволил себе немало нелестных выражений, затрагивавших всю систему государственно-церковных отношений. «Горе нам, бедным архиереям, — восклицал Владыка, — яко не от поган, но от своих, мняшихся были овец правоверных, толиковое мучительство претерпеваем! От тех, кому надлежит веровати, яко мы…»

На подобный вызов «матушка-императрица» среагировала тотчас. Ее положение на Престоле еще не могло считаться прочно обеспеченным. Не прошло и года, с того июньского дня в 1762 году, когда группа гвардейских офицеров свергла с престола внука Петра I Императора Петра 111, через несколько недель «случайно убитого». Екатерина прекрасно осознавала, что, по сути дела, она — самозванка, «узурпаторша», что никакими традиционными законами и историческими прецедентами её воцарение не объяснялось и не оправдывалось. Об этом же в своих речах не раз бесстрашно упоминал и Арсений.