Профессор Плоткин читал советскую литературу, в основном, расхваливал роман Василия Ажаева «Далеко от Москвы», удостоенный незадолго до этого Сталинской премии.

— Раньше, — проникновенно вещал Плоткин, — героем литературного произведения выступала отдельно взятая личность. Это относится и к древней литературе, и к литературе критического реализма… Но только литература социалистического реализма открывает нового героя — человека груда. Эпохальное новаторство советской литературы состоит еще и в том, что уже не отдельный человек, а коллектив, трудовой коллектив становится героем. Но Василий Ажаев пошел дальше! Он доказал, что главным литературным героем может быть не только человек труда, не только коллектив, но и сам предмет труда! Поэтому мы с полным основанием можем сказать, что главным героем романа «Далеко от Москвы» является… — Профессор тут делал небольшую паузу и торжественно провозглашал: — Нефтепровод!

Весной Гэмо сдавал экзамен но литературе молодому ассистенту профессора, аспиранту Федору Абрамову. Когда он сказал, что главный герой романа Ажаева — нефтепровод, фронтовик-аспирант поморщился и брезгливо произнес:

— Какая чушь!

Это замечание заронило в голову Гэмо сомнение: выходит, не все то, что утверждали ученые с кафедр, являлось конечной истиной.

Понемногу Гэмо приспособился к городской жизни, и у него даже сложился более или менее твердый распорядок дня. По своей чукотской привычке, от которой он так и не отделался, вставал рано, на рассвете, но, чтобы не будить остальных обитателей, не зажигал света, одевался в темноте и отправлялся в туалетную комнату, где, включив свет, чаще всего видел своего слепого соседа-политэконома Самцова, брившегося в абсолютной темноте. Самцов узнавал его и здоровался, продолжая водить по своему лицу перед зеркалом безопасной бритвой. Поначалу Гэмо удивился: если он себя не видит и может бриться в темноте, зачем ему зеркало? Но потом догадался: бритвенные принадлежности Самцова лежали на полочке перед зеркалом.

Рядом с нижней, большой комнатой в маленькой кухне в железном баке-титане всегда был кипяток. Гэмо наскоро пил чай и располагался со своими книжками за столом. За эти два-три часа он успевал перевести несколько текстов для учебника, сделать почти все обязательные работы, так что день у него оставался свободным: он мог после лекции отправляться на трамвайные прогулки, бродить по городу, останавливаясь, если были деньги, у пивных киосков, заходил в библиотеки — факультетскую, общую фундаментальную и даже в газетный зал Публичной библиотеки.

Работая над учебником, над родным языком, Гэмо как бы возвращался домой. Книга предназначалась для внеклассного чтения и включала в себя все: рассказы классиков русской литературы, произведения советских писателей, стихи и популярные очерки о явлениях природы.

Петр Яковлевич Скорик, познакомившись с первыми, пробными опытами своего студента, с удовлетворением произнес:

— У тебя, несомненно, большие способности!

Семнадцатая линия Васильевского острова выходит одним концом на набережную, не такую нарядную и торжественную, как часть, прилегающая к Академии художеств, украшенная двумя сфинксами, привезенными из Древних Фив. Какие-то разнокалиберные суденышки плотно прижимались друг к другу, да и публика, прогуливающаяся по пыльной набережной, отличалась от той, которая дефилировала по Невскому проспекту.

Незнамов остановился у памятника Крузенштерну.

Гэмо поразила эта одинокая фигура, словно сошедшая на берег с одного из кораблей, причаливших к гранитному берегу. Несмотря на достаточно высокий пьедестал, мореплаватель, казалось, стоял прямо на земле, слегка склонив голову, как бы неуверенно приветствуя гуляющих возле ржавого борта громадного трофейного немецкого корабля, превращенного в общежитие. Оттуда доносилась музыка: кто-то играл на аккордеоне, и возле самого борта несколько пар кружились в ганце, поднимая из-под ног вихри пыли. Гэмо держал на руках своего сына-первенца, тяжелеющего с каждым днем, и с любопытством наблюдал за происходящим. Переводами на чукотский язык он теперь зарабатывал достаточно, чтобы снять комнату в квартире, расположенной во дворе ближайшего к набережной дома по Семнадцатой линии. Ему нравился этот район, более демократичный, без поражающих своим великолепием дворцов и особняков. Но больше всего его привлекали корабли, пришвартованные к набережной, и среди них знакомые гидрографические, моторно-парусные, какие первыми по весне заходили в Уэлен, когда у берега еще держался крепкий припай. Ему казалось, что самые прекрасные корабли проходили мимо, курсом на северо-запад, вдоль побережья Северного Ледовитого океана, омывающего большую страну, Советский Союз. А те, что приближались к уэленскому берегу, привозили новых людей, новые товары в только что построенный перед самой войной магазин.

Ленинградская набережная стала для Гэмо местом воспоминаний, мысленного возвращения домой, в родные края, на родной берег и высокий мыс за маяком. Сергей спокойно лежал на руках, мирно посапывал и сонно жевал резиновую соску, с большим трудом добытую в аптеке. Ко времени окончания университета Сергею уже будет пять лет, и он пойдет в школу в Уэлене, в которой отец проучился семь лет, с тридцать девятого по сорок шестой год. Так будет, если…

Несколько дней назад Гэмо сдал в издательство «Учпедгиз», помещавшееся в приметном доме номер двадцать восемь по Невскому проспекту, известном также старожилам как «Дом Зингера», очередную рукопись «Книги для чтения». За сданную рукопись был получен аванс, деньги по тем годам громадные. Правда, выдержать срок стоило труда: работа над рукописью на какое-то время застопорилась. Не хватало стихотворных описаний чукотских времен года, пока Гэмо дерзко не предложил соавтору:

— А если я напишу эти стихи?

— А сможешь на чукотском? — с сомнением спросил Скорик.

— Попробую…

Скорик недавно защитил диссертацию, получил звание кандидата филологических наук. Ученые звания придавали человеку новое качество, создавали невидимый ореол над его головой. Историю географических открытий в Советской Арктике читал Иннокентий Суслов, мужичонка совершенно непрезентабельный на вид, ходивший в заштопанных брюках и в стоптанных ботинках. Но он был профессором, и это было сразу видно, когда он шел по университетскому коридору. Гэмо видел даже настоящего академика (учителя и научного руководителя Петра Яковлевича Скорика), директора Института языка и мышления имени Марра, Ивана Ивановича Мещанинова. Хрупкий, ростом и телосложением похожий на подростка, академик подъезжал к руководимому им институту на роскошной машине ЗИС-110, шофер торопливо выбегал вперед и распахивал перед ученым дверцу автомобиля.

Городское солнце, какое-то пыльное, особенно к концу дня, словно вбирало в себя грязь от городских улиц, медленно скатывалось за дома, расположенные на другом берегу Смоленки, за тенистым Смоленским кладбищем, а народу на набережной прибавлялось, музыка становилась громче. Выползали пьяные из расположенных в ближайших подвалах пивных, где подавали прекрасные сардельки и сосиски, где можно было заказать кружку жигулевского «с прицепом», то есть влить в нее граммов сто — сто пятьдесят водки. Гэмо пробовал этот напиток, и он ему нравился, потому что прибавлял ума и смелости, и он чувствовал себя способным выразить любую мысль, для которой в трезвом виде у него не находилось нужных слов. Дни выплаты скудной стипендии обычно отмечали походом в такую пивную, а в остальные дни, в основном, пили пустой чай с булкой и самыми дешевыми конфетами-подушечками, обсыпанными сахаром. Сегодня Гэмо не надо было ходить в пивную: дома ждал обильно накрытый стол и гости — неизменные соседи и двое студентов-земляков, эскимос Гухуге и чукча Коравье.

Сергей захныкал, выплюнул резиновую соску и больше не захотел ее брать.

Из гостей первым пришел сосед Иван Додин, шофер. Он занимал вместе с женой и дочерью, школьницей десятого класса, перезрелой и красивой девицей, самую большую комнату квартиры.