К тому же его книга написана в другой век. В ней ни слова не сказано о «сублимации» (переводе духовной часовой стрелки). Стендалем не приняты во внимание законы, так сказать, социальные: например, законы учебы…

У людей такого склада, как Сева, самолюбие, подшибленное девчонкой, ноет не больше чем полчаса.

Жизнь полна другими радостями и заботами, иной любовью — более глубокой, более честолюбивой…

И только когда вновь коснется его вихрь чужих причуд, он спросит себя: «А как же я жил без этого?! Отчего я сейчас так счастлив?!»

Но сколько же надо истратить сил и воображения, чтобы стать неотъемлемой частью его души!

…Готовясь к экзаменам, Сева забыл о Кире.

Жизнь, ее темп, темперамент ее накала сдули с него случайность Кириного детского прикосновения.

Сева вставал очень рано и поздно ложился спать.

«…Кира?! Какая Кира?!. Кира?.. Ах, да…» Но оказывается, на свете славно живется без всяких Кир.

Она была первой девочкой, с которой Сева поцеловался. (Неслыханно, но бывает!) Мы уже говорили о том, что склонность к влюбленности — достояние людей совершенно другого склада.

Встретившись первый раз в жизни с таким особенным человеком, Кира не смогла подсчитать, с истинно математической точностью, количество надежды, которое следовало ему отпустить.

Таким образом, «кристаллизация» (так называет зарождение любви писатель Стендаль) в данном случае не имела места. На почве экзаменов Севе пришлось отказаться не только что от влюбленности, но даже от славной «халтуры», которую ему предложил Зиновьев.

Заботы, заботы, заботы…

Жизнь шла…

Из почек образовались листки. Кире минуло ровно семнадцать. В этот торжественный день соученики протащили ее на плечах и руках с верхнего этажа школы № 127 до нижнего этажа школы, а с нижнего этажа — на верхний. Вслед за мальчиками неслись и громко вопили девочки — десятый, девятый, восьмые классы.

Время шло.

Несмотря на «отсутствие условий», Кира благополучно вытянула экзамены. Заработала шесть пятерок. (Дело несколько осложнилось английским. К английскому Кира не подготовилась, но придя на экзамен, она разыграла обморок.) Весна! Напряжение, напряжение… Учительница поставила ей четверку.

Время шло. Оно шло и шло…

— Отец? Куда ты подевал Севу?

— Подевал? Он не вещь, — усмехнувшись, ответил Иван Иванович и отхлебнул супу. — У него экзамены. А второе то, что скоро ему на военную службу… Строитель… Отслужит два месяца — отхватит звание младшего лейтенанта.

Кира пожала плечами. И вдруг шепотом, твердо глядя отцу в глаза:

— Скажи, пожалуйста, он теленок?

— Что?

— Теленок… Безрогий, безрогий — вот что!

— Ты уж скажешь, Кирилл, — растерянно ответил отец. — Ты у нас мастер сказать… До Костырика, детка, ты еще не достигла. Он — талант, трудолюбец… Все вы — хиханьки-хаханьки, а он — кормилец семьи… А какой живописец? Видела его картину?

— И что?

— А то, моя детка, что помнишь, ко мне приходил договариваться художник? «Это чья ж, — говорит, — работа? Ваших детей?.. В высшей степени интересно!» А я: «Мои дети до таких талантов не доросли. Я бы условия создал. Но чего нет — того нет». Вот так-то, Кирилл.

— Пра-авильно, пра-авильчо, — ответила вместо Киры Мария Ивановна. — Ей самое что ни на есть время выходить замуж. Нахваливай. Задуривай девке голову.

— На что это ты намекаешь, мать? — изумился Иван Иванович. — Какое еще задуривание? Наша девушка и так без женихов не останется. Больно надо. Да и какое нахваливание? Просто другой характер… На другом, на серьезном, сосредоточенный человек.

— Мама, ты странная… Он же абсолютно неинтересен. Нет у него темперамента! Ты женщина, неужели не ощущаешь?..

— Чего-о-о? Только мне и заботы, дочка, что вникать в температуры твоих парней.

— Мой?..

Кира хлопнула дверью и вышла из комнаты.

— Вот всегда ты эдак, — сказал с досадой Иван Иванович. — Все же надо мал-мала сознание иметь. Ведь она ж — девица.

— Спи-ка спокойно. Твоя девица кого угодно затюкает. Не бессловесная. Чересчур разбитная и языкатая.

…На том бы, может, дело и кончилось, но Сева достал для Ивана Ивановича сепию (Зиновьев отделывал квартиру композитора Лапина).

И вот однажды вечером бедняга Костырик занес Зиновьевым банку с этим остродефицитным товаром.

Был конец июня. Через три недели Костырик отбывал в лагерь.

Они пили с Зиновьевым чай, Зиновьев, подсмеиваясь, рассказывал, что кабинет Лапина оклеили мешковиной.

— Красиво, — прищурившись и отхлебнув чаю, одобрил Сева.

— Красиво, кто спорит? Но как не учесть клопов?

— Сева, здравствуйте, — выходя на кухню, сказала Кира. — А я про вас спрашивала. Папа, подтверди!

— Да, да… Действительно. Она вроде справлялась. Кира присела к столу.

— Знаете, Сева, мы в воскресенье всем классом ездили за город. Сплотили плот и вниз — по реке… Блеск.

Он продолжал смиренно пить чай, не поднимая на нее глаз.

— А гулять как хочется!.. А погода какая чудесная-расчудесная, — тихо сказала Кира.

Сева молчал.

Она уронила локоть на стол, прижалась щекой к опрокинутой тонкой голой руке… Из щелки глянули на него глаза — искрившиеся и вместе доверчивые, смеющиеся и простодушные.

— А я все знаю. Вы едете в лагерь. (Она вздохнула.) Мне папа сказал.

— Ага. Через три недели.

— А гулять как хочется… Сегодня мы целый день занимались. Скоро опять экзамены. Папка, если я умру, не забудь мне в гроб положить книгу.

— Скажешь тоже, — умилился Иван Иванович.

— Когда будете уходить. Сева, — вставая и потягиваясь, сказала она, — пожалуйста, кликните по дороге: я провожу. Хочется хоть немного подышать воздухом.

— Ага. Обязательно.

Ленивым шагом вышла она из кухни. Это была походка усталого человека. Человека, подкошенного экзаменами.

Среди шепотков, молчаний, среди миллионов и миллионов людей (каждому известно, что население Москвы — оно многомиллионное) шагают пары.

Среди пар, соединяющихся и расстающихся; среди пар пожилых супругов; школьников; рабочих; студентов; спортсменов; среди пар и не слыхавших о влюбленности; среди пар, изобретших влюбленность; среди пар, постигших, что значит дружба; среди пар, усвоивших нынче вечером (именно нынче вечером!), что и дружба вечною не бывает, шагают (видите?.. Нет?.. А вы поглядите!) — это они!

— …Я ждала, ждала. Я всю ночь в тот раз проревела. А ты даже не помнишь… Забыл, что мы целовались!

Молчание.

— Ну что ж, ну что ж… Все вы, ребята, одним миром мазаны.

— Между прочим, Кира… откуда у тебя эта отвратительная привычка — не здороваться с человеком?

— Не знаю… Иногда я словно какая-то сумасшедшая. Как будто бы меня нет.

— До того вырождаешься, что забываешь такие слова, как «здравствуй» и «до свидания»?

— Севка, брось!.. Я хотела тебе рассказать, пока не забыла… Помнишь Зойку?

— И далась же тебе эта Зойка!

— И вовсе она не «эта»… Я Зойку люблю и ею горжусь. Погоди, погоди… В общем, когда мы были в седьмом, нам задали Евгения Онегина. И она написала, что это произведение нереалистическое, потому что по настоящей правде активная роль в любви принадлежит самцу.

Он остановился и захохотал. Хохотал так громко, так искренне, что все на него оглядывались.

— Что с тобой. Ты с ума сошел?

— Извини. Минутку. Ха-ха-ха-ха!..

Широко раскрыв глаза, она озабоченно наклонилась к нему. И он ее бегло и быстро поцеловал.

— Да ты что? Посредине улицы?.. На глазах у народа?.. Какой ты… циничный, циничный!

— Прости, Кирок… В самом деле это нехорошо.

Она зажмурилась и, прикрывая лицо, побежала прочь…

Бодро мчались они вдоль улицы.

Выбившись из сил, она ворвалась в чужой подъезд. Остановилась, раздавленная. Якобы подкошенная стыдом.

Помолчали.

— Поклянись, что больше ты никогда, никогда, никогда… Что это было в последний раз?