Анонимный автор Одной недели в Вене в 1830 году оценил число участников праздника в Бригиттенау^{13} в сорок тысяч человек.[29] На празднике были представлены все классы, все возрасты, и каждый находил развлечение по своему вкусу. Один замирал на месте, глядя на то, как вертятся волчком тирольцы в коротких юбках, другой вальсировал до потери дыхания, третий устраивался перед ларьком сладостей и одно за другим уплетал пирожные. Воздух гудел от самой разнообразной музыки, от шарманки до жалкой скрипки захудалого скрипача — полувиртуоза, полунищего, спешившего заработать несколько флоринов на пропитание. На эстраде гримасничали карлики, резвились обезьяны и «служили», становясь на задние лапы, собаки. Изобретательные дрессировщики демонстрировали ученых птиц, раздававших гороскопы юным воспитанницам приютов.

Создавалось впечатление, что на этой громадной ярмарке назначили друг другу свидание цирки и зверинцы: они так тесно жались один к другому и их было так много, что глупые шутки клоунов сталкивались в воздухе над головами оглушенных горожан. В толпе сновали ловкие воришки, ощупывавшие чужие карманы и запускавшие руки в сумки, пока их наивные владельцы пялились с открытым ртом на какого-нибудь пожирателя огня, шпагоглотателя или на построенную акробатами человеческую пирамиду, на вершине которой размахивал флагом бесстрашный ребенок.

Предприимчивые хозяева развлекательных заведений не преминули понастроить вокруг Бригиттенау целые парки постоянных аттракционов, которые после праздника действовали в течение целого года. Самым монументальным из них — он вполне заслуживал свое название — был Колизей, колоритное описание которого, воспроизведенное позднее Райхльсом,[30] оставил нам в 1834 году Берман; на работу Райхльса постоянно ссылаются все, кто изучает Вену эпохи бидермайера. За десять крейцеров — а это была вполне умеренная цена — каждый получал право на посещение сорока аттракционов Колизея: русских горок, каруселей, качелей, тиров для стрельбы по птицам, всякого рода игр, требовавших ловкости, на лодку для катания по пруду и на верховую прогулку. В Колизее было все для удовлетворения любых фантазий и для осуществления любых желаний: театр марионеток, клоуны, зверинец. Любители сверхъестественного могли при желании проконсультироваться у оракула, облаченного в монашескую рясу старика с большой бородой, или пострелять из арбалета, принадлежавшего самому Вильгельму Теллю. Одержимые любовью к вальсу теснились в громадном танцевальном зале, построенном в виде бочки, а к услугам любителей бильярда были многочисленные столы. В 1840 году ко всем этим чудесам добавилась миниатюрная железная дорога.

Фанатики св. Бригитты отводили на праздник два дня. Они располагались лагерем на лужайке или в соседних парках, и было невозможно представить себе более красочного и более очаровательного зрелища, чем эта радостная толпа, укладывавшаяся спать под звездами, но засыпавшая с трудом из-за не прерывавшихся всю ночь пения, смеха и звуков танцевальных мелодий. Праздник обходился без драк и вообще без малейших беспорядков. Умение наслаждаться жизнью, доведенное жителями Вены до утонченного совершенства, неведомого другим городам, позволяло громадному количеству людей, собиравшихся для развлечений и далеко не пренебрегавших возможностью выпить и закусить у стойки трактира или пивной, всегда оставаться в рамках приличия, взаимоуважения, веселости самого хорошего тона, что делало их самым цивилизованным народом Европы. Потребовался глубокий раскол в характере и поведении венцев, который вызвала революция 1848 года, чтобы власти «в силу новых и исключительных обстоятельств» положили конец этим озаренным набожностью гуляньям в день св. Бригитты, столь веселым и, вероятно, столь необходимым для самой жизни Вены.

Понятно, что никому не хотелось в день 1 мая отказываться от посещения Бригиттенау, где можно было либо самому принять участие в развлечениях, либо просто полюбоваться колоритным зрелищем. Бедный музыкант Грильпарцера находит себе место у дороги, забитой экипажами и пешеходами, чтобы собрать в старую шляпу несколько грошей, и созерцает вереницу катящихся перед ним экипажей всякого рода; пассажиры самых скромных из них, стараясь не поцарапать самых роскошных при случайном соприкосновении, не бросают на них ни единого ревнивого или завистливого взгляда. Классовая ненависть была незнакома Вене вплоть до революции 1848 года, которая своими бесчинствами и жестокостью репрессий начала прокладывать пропасть между бедными и богатыми; пока же, если и случалось, что экипажи сталкивались или даже сцеплялись друг с другом, это не приводило ни к чему другому, кроме доброй улыбки потерпевшего и извиняющегося жеста виновника происшествия. В худшем случае кучера недолго и словно шутя переругивались без особой горячности, скорее просто по привычке. Легко представить себе, насколько трудно было сдерживать разгоряченных лошадей в такой густой толпе и как медленно приходилось двигаться процессии, состоявшей из верующих и зевак, из людей и лошадей.

Как говорят в Вене, в этом городе кучера гонят лошадей во весь опор, на что пешеходы не обращают внимания и не проявляют никакой осторожности, но, несмотря на это, здесь никогда не бывает несчастных случаев. Это был счастливый город, где жизнь текла гармонично, как музыка, в атмосфере доброжелательства, предупредительности, хорошего настроения.[31] Здесь не было места озлобленности, и каждый искал своих удовольствий, предоставляя соседу возможность развлекаться по-своему. Эта мудрая и гибкая «наука развлечений», основанная на девизе «живи и дай жить другому», как говорят англичане, была самым лучшим способом сделать всех счастливыми; но если англичанам это удавалось за счет эгоизма, отнюдь не предполагавшего навязывания своей воли другому, но и мало озабоченного тем, чтобы чем-то ему помочь, то венцы инстинктивно воспринимали жизнь как некий балет, где движения всех согласуются с совершенством каждого и с равновесием всей массы.

В других городах огромные сборища людей в дни св. Анны и св. Бригитты провоцировали потасовки и даже бунты, в Вене же все недоразумения разрешались с улыбкой, после чего возобновлялось беспрепятственное течение жизни. Толпа, двигавшаяся по узкой Пратерской дороге вместе с экипажами, устремляясь к Бригиттенау, была доброжелательной, общительной и приветливой. Поскольку все шли туда с намерением развлечься, нужно было всячески избегать того, что могло бы омрачить удовольствие как самому себе, так и другим.

Если венцы и устремлялись при первой возможности за город, то надо сказать, что и в самом городе было много привлекательных возможностей развлечься, и наибольшей популярностью пользовались бесчисленные кафе, прекрасно отвечавшие потребности взаимного общения людей, для которых в равной степени чуждыми были как стадность, так и нелюдимость, они охотно искали общества других, делая тем самым удовольствие более полным для каждого. Кафе сильно отличалось от великосветского салона, где приличия требовали всеобщего подчинения законам, навязывающим обязательные «фигуры светского балета»; здесь в любой момент можно было при желании погрузиться в одиночество, изолировавшись ото всех за чашкой кофе мокко или за бокалом вина, или же разделить беседу с соседями, переброситься в их компании картами либо сыграть партию в шахматы. Кафе — это такое место, где человек чувствует себя безгранично свободным, прежде всего свободным от семейных обязанностей, а потом уже и от светских. Именно для того, чтобы как можно полнее почувствовать эту свободу, житель Вены и отправляется в свое любимое кафе. Он идет туда не для того, чтобы выпить или, лучше сказать, если он там и пьет, то лишь потому, что ему нравится хорошее вино и что, по его мнению, легкие и светлые вина из винограда, выросшего на склонах австрийских холмов, оживляют беседу и способствуют веселому настроению. В том, чтобы напиться допьяна, он не находит никакого удовольствия. Все, что ему нужно, это легкое опьянение, снимающее ощущение тяжести, прибавляющее яркости фонарям и живости застольным беседам.