Я тогда сказала ему: «Ну, ты — Македонский! Сразу — гоп, и в дамки!» Но конечно, мне очень понравилась его решимость, и напор, и видимая откровенная влюбленность — «в омут с головой», и серьезное, ответственное отношение к любви и ко мне.

Конечно, по части сделанных мне когда-либо предложений Дима побил все рекорды скорости, что мне льстило и возвышало в собственных глазах. Только я была не готова вот к такому радикальному и масштабному вторжению в мою жизнь мужчины, в общем-то, малознакомого, пусть и очень влюбленного.

Моя готовность Диму интересовала мало. Не успела я и глазом моргнуть, как он с чемоданами оказался у меня в доме, оставив свою мамашу хныкать в трехкомнатной квартире. Этому перемещению я пробовала возражать: рассказывала о достоинствах и преимуществах «гостевого брака», который намного лучше подходил к нашим годам, да и меня устроил бы намного больше, ибо за десять лет одинокой жизни я привыкла к спокойному, ни от кого не зависимому существованию. Только Македонский он и есть Македонский! Дима полыхал чувствами. Ни о каком «гостевом» или там «гражданском» браке и всяком таком хлипком мирном сожительстве с ненадежным статусом он и слушать не хотел. Я подозревала, что он, будучи собственником и ревнивцем, стремится себя обезопасить, застраховать понадежнее свои отношения со мной и свою любовь, в которую он погрузился с головой. Что ж, Дима быстро просек мягкость моей натуры: «оседлать» и «объездить» с виду норовистую кобылку ему не составило труда.

Мне пришлось подчиниться. Возникла новая жизнь — настоящая семейная, такая, которой я до сих пор не знала, хотя и была ранее в браке, длившемся десять лет. Лишь с Димой я поняла, что такое жить и быть «как за каменной стеной».

А еще я столкнулась с необыкновенными, непривычными для меня чувствами.

Димина любовь не просто меня удивила — она ошеломила меня своей цельностью, самоотверженностью, беспримерной жертвенностью и всепоглощающей страстностью.

Было удивительно обнаружить в этом красивом и мужественном человеке бесконечную покорность, полную и совершенную подчиненность женской воле, которая его нисколько не тяготила. Для меня это было непривычно, ибо до сих пор мне не приходилось сталкиваться с мужчинами, для которых бы весь мир и вся вселенная сосредотачивались и концентрировались лишь на женщине, пусть даже и глубоко любимой. Ведь есть же и другие интересы и вещи, которые требуют внимания, которыми живет и дышит человек. Есть работа, природа, хобби, книги, всякая всячина. Для Димы же этих «других» вещей не было. Только любимая женщина — она одна. Через нее и жизнь, и хлеб, через нее — вода и воздух. Это про него, без преувеличения, слова: «Я люблю, а значит, я дышу.»

У меня возникало такое впечатление, что Дима дышит только тогда, когда я рядом, а без меня его жизнь словно замирает и прекращается — становится неполноценной.

Там нет меня, где нет меня вокруг тебя Невидимо.

Ты знаешь, без тебя и дня Прожить нельзя мне, видимо.

Потом я обнаружила в его дневнике записи вроде этой: «Днем позвонила Алена и сказала, что на Нарочи погода тоже хорошая, и дала «добро» на мой приезд, хотя я в любом случае поехал бы, так как для меня каждая минута, час, день без Алены — это настоящая пытка».

Вот такие были чувства. Полное растворение всего себя в любимом человеке. Это было так. Было. Я это видела, наблюдала, я с этим сталкивалась на каждом шагу ежедневно на протяжении четырех лет. Я этими чувствами прониклась от макушки до кончиков пальцев.

Там, где не было меня, не было и его. Я была для него центром вселенной, я была для него всем. Прожить без меня он не мог ни дня, ни часа. Когда приходил с работы, всегда говорил: «Не мог дождаться конца рабочего дня. Ужасно по тебе соскучился!» Он часто мне повторял: «Я думаю о тебе с утра до вечера». И это было правдой, и это было как в сказке. Если я в течение дня вдруг прикасалась к нему мыслью, вспоминала о нем, его душа моментально отзывалась горячим теплом, между нами сразу протягивалась ниточка связи, нить любви. Пожалуй, это было именно то, что можно назвать настоящей любовью.

Когда мы ехали вместе куда-либо — на автобусе ли, на своей ли машине, — он всегда держал мою руку в своей, и если сам был за рулем, то отпускал мою руку лишь на секунды, требуемые для переключения скоростей.

Если я спрашивала: «Что будем сегодня смотреть по телевизору?» — он отвечал:

— То, что ты хочешь.

— Что будем есть на ужин?

— То, что ты хочешь.

— Что будем делать в выходные?

— То, что ты хочешь.

— Куда пойдем погулять?

— Куда ты хочешь.

Все решения я должна была принимать сама. Рядом со мною, вблизи меня, у него не было своих желаний, не было себя самого. И его все устраивало, поскольку вся его жизнь напрямую зависела от меня и во мне заключалась, она состояла в любовании мною, наслаждении мною и соответственно в угождении мне. И потому вся жизнь была «как я хочу». До одури, до того, когда «уж слишком».

Например, когда мы смотрели «Чего ты хочешь», то он смотрел не в телевизор, а преимущественно на меня, так что мои надежды «душу разделить» и «взаимно обогатиться» в основном терпели крах: за канвою фильма или события он не следил, — ни обсудить, ни подискутировать. Неинтересно.

В доме он делал все «чего пожелаешь»: готовил, стирал, убирал, штопал белье, разбирал залежи накопившихся за годы моей одинокой жизни дел, в общем, взял на себя все домашние хлопоты. И это ему было нетрудно. Для меня ему ничего не трудно было сделать. Он так и говорил, и много раз повторял: «Не существует ничего такого, чего бы я для тебя не сделал». Иногда я думала: «Скажи я ему — убей. И он убъет!»

Однажды, в самом начале нашей совместной жизни я столкнулась с еще одним поразительным фактом.

В тот день я отсутствовала на протяжении нескольких часов, и Дима оставался дома один. Возвратившись домой, я вежливо поинтересовалась, как дела, чем занимался. Дима, как отставной офицер, четко докладывает, перечисляя все, что сделал: «Почистил картошку. Приготовил ужин. Посмотрел новости. А потом смотрел тебя». Я в недоумении: «Как это — смотрел меня?»

Выясняется, что мой муж после всех дел включил семейное видео — тот бесконечный фильм, который он снимал на свою видеокамеру повсюду, где бы мы с ним ни бывали, и в котором на всех планах и во всех ракурсах была в основном представлена его любимая героиня!

С той поры практика «смотреть меня» стала для него обычным регулярным занятием в случае моего отсутствия. И не только тогда, когда я надолго уезжала, но и когда лишь задерживалась на работе. Была одна, особенно долгая для него, разлука — целых три недели, когда я уехала на рабочую стажировку в Лондон. Для Димы это был срок практически невыносимый. В этот период времени почти ежедневный «просмотр меня» по видео превратился для него в жизненную необходимость! Так Дима глушил свою тоску по мне.

Иногда мы ссорились. Ссоры никогда не происходили в связи с бытовыми вопросами, а лишь в рамках нашего любовно-семейного отношения, например, в связи с его ревностью или когда я, устав от его неиссякаемой навязчивой страсти, пробовала отослать его к маме на побывку — «отдохнуть». Тогда Дима, расстроенный и разгоряченный, уходил в свою комнату, включал видео и. снова «смотрел меня». Все это напоминало мне реакцию обиженного ребенка — протест в духе: вот она тут, в телевизоре, «хорошая», а за дверью — «плохая»!

Раза два эти ссоры имели печальную развязку: от того, что я настаивала на его «отдыхе» у мамы, у Димы «зашкалило» давление так, что пришлось вызывать «скорую» — купировать приступы. После этих случаев тема «побывок у мамы» отпала раз и навсегда: может, я и эгоистка, чтобы требовать своего, но все же не убийца.

Когда я возвращалась домой с работы, Дима выходил в прихожую, галантно помогал мне снять верхнюю одежду, затем становился на колени и снимал обувь. А когда я уходила, все происходило в обратном порядке. Порядок «одевания-раздевания» не менялся и на людях, в гостях, в любой компании. Он был по-настоящему галантен, но главное, никогда не стеснялся проявлений своей любви, не стеснялся выглядеть «подкаблучником», важнее всего ему было мне угодить, чтобы быть любимым мною. Так он завоевывал мою любовь и выражал свою — всеми подручными средствами, а значит, и себя он так выражал, ибо его самовыражение было в его любви.