Безвестному дворянину ветераны турниров и баталий не станут подчиняться должным образом.

И вот - Алекиан лежит в жарко натопленной спальне, хрипит, мечется под периной, которой укутали больного по настоянию заботливой Санеланы... но не приходит в чувство. Именно сейчас, когда империя, окруженная врагами и изменниками, похожа на осажденную крепость... и крепость нуждается в коменданте.

Императрицу Санелану, задремавшую у ложа недужного супруга, разбудил осторожный стук. Накануне Алекиана напичкали снадобьями. Новый лекарь, доставленный с севера, уверял, что его микстуры состряпаны по тайным рецептам, которые удалось выкрасть у эльфийских целителей и сулил чудесное выздоровление его величества... поначалу Санелане показалось, что этот знахарь окажется прав - щеки мужа порозовели, дыхание стало ровнее... она даже молвила что-то милостивое лекарю. Гиптис Изумруд, вечно хмурый и настороженный, и тот не сказал ни единого плохого слова. Северянин, грубый мужлан в вонючем балахоне из оленьих шкур, перевитом заскорузлыми ремешками, со слезой в голосе принялся клянчить обещанную награду, мол, его величество вот-вот воспрянет.

Санелана велела увести знахаря, который раздражал неуместным кудахтаньем, и накормить. Она напрасно ждала едва ли не до рассвета... напрасно. Император в самом деле выглядел получше, но в себя так и не пришел. Снадобья укрепили тело больного, но не смогли пробудить душу, блуждающую в потемках. Измученная Санелана отослал прислугу и прикорнула в кресле под теплой шалью. Ей показалось, что проспала она всего ничего, но когда стук заставил раскрыть глаза, зимнее холодное солнце уже вовсю светило в щель между тяжелыми багровыми шторами. Шторы она выбирала сама, присмотрела нарочно богатые, шитые золотом - чтобы не так бросалось в глаза, что в рамах не дорогое "гномье стекло", а обычное, толстое и мутное. Но сегодня солнечные лучи легко проникали сквозь мутные окна. Хорошая погода.

Снова постучали - негромко, но настойчиво. Ее величество заерзала в кресле, выпутываясь из шали, откашлялась и хрипловато молвила:

- Да... позволяем войти.

Дверь распахнулась, в проем вступил архиепископ. Держался прелат самоуверенно, хотя и старательно изображал смирение. Санелана давно заметила, что Мунт, пусть и пообтесавшийся за время церковной карьеры, в душе остается все тем же грубым низкородным провинциалом, он так и не научился притворяться, как следует.

Глава Церкви вступил в императорскую опочивальню и сдвинулся в сторону, из-за его спины показался другой клирик, в простой одежке из грубой ткани. Смирение этого не было притворным, священник низкого ранга в самом деле робел в богатых палатах.

- Ваше императорское величество, - объявил архиепископ, - отец Когер, знаменитый проповедник, доставлен по моему настоянию в столицу, и я немедленно велел ему явиться к ложу страждущего монарха. Полагаю, их следует оставить наедине, дабы сей клирик помолился в тишине об исцелении его императорского величества. Я не раз был свидетелем чудесам, свершенным молитвой святого мужа.

- Прошу прощения... - робко вставил Когер, - я никоим образом не могу поручиться, что слова его высокопреосвященства... чересчур благожелательного, ко мне, недостойному... окажутся...

Санелана подняла руку, и клирик испуганно умолк, подслеповато моргая - яркая полоса света, пробившегося между штор, легла на его лицо, но скромный священник не решался сделать лишнее движение, так и застыл в неловком поклоне.

- Пустое, святой отец, - сиплым со сна голосом произнесла Санелана. - Разумеется, никто не вправе требовать гарантий в таком вопросе. Я присоединяю свою просьбу к пожеланию его высокопреосвященства, помолитесь о здравии императора Алекиана. Мой несчастный супруг рассказывал мне, как на поле битвы при звуках вашего голоса свершились чудеса.

- По милости Пресветлого, - еще ниже склонился проповедник, - по милости Его.

Императрица поднялась, набросила на плечи шаль и двинулась к выходу.

- Оставляю вас с Алекианом, святой отец, - молвила она на ходу, - и вверяю императора вашей молитве.

Архиепископ покинул спальню следом за ее величеством и осторожно прикрыл тяжелые створки. Оставшись наедине с бесчувственным телом, клирик испуганно огляделся. Спальню Санелана обставила с такой роскошью, что Когер, хотя и привыкший к богатствам столицы, растерялся. Повсюду шитье, сверкающие складки шелка, изящные блестящие безделушки. Все светится, сверкает, переливается под лучами солнца.

Клирик тяжело вздохнул, озираясь, потом осторожно приблизился к ложу больного, опустился на колени и, уткнувшись лбом в сложенные руки, завел молитву.

- Гилфинг, отче, светлый, трижды пресветлый...

Слова текли и текли, привычные, знакомые, говоренные тысячи раз - и, наконец, священник обрел душевный подъем, голос его окреп, он снова, как уже случалось не раз, ощутил, как нечто неосязаемое, непонятное стекается к нему, струится в сердце, разливается, согревает, переполняет все существо, брызжет между губ со словами молитвы:

- ...Исцеления и доброго здравия императору великому, доброму отцу народа, верному сыну твоему...

- Где я? - отчетливо раздалось над ухом Когера.

Священник испуганно смолк, вжал голову в плечи... с силой уткнул лоб в сведенные кулаки... затем решился - медленно поднял глаза над судорожно сжатыми руками. Император Алекиан сидел в кровати. Он откинул одеяла, взгляд его величества был внимательным и ясным, а голос - твердым.

- Это Валлахал? Какое сегодня число?

- Да, ваше императорское... Десятый день декабря... Вы были больны, и...

- И ваша молитва возвратила меня к жизни, отче. Сам Гилфинг послал вас поддержать... поддержать империю в эти роковые времена. Вы снова спасаете меня, отец Когер.

- Прошу простить, но я всего лишь раб гилфингов, послушное орудие воли Его... Позвольте пригласить вашу супругу и его высокопреосвященство, они дожидаются за дверью...

Алекиан молча опустил ноги на пол, поднялся. С минуту стоял, покачиваясь долговязым тощим телом - будто привыкал к собственному весу. Потом медленно побрел мимо коленопреклоненного священника к окну. Вцепился в тяжелые шторы, комкая толстую ткань исхудавшими пальцами, и раздвинул. За окном лежала столица империи, и в зимнем пейзаже преобладали серые цвета. Посветлее - крыши, там снег едва потемнел из-за копоти, их расчертили истоптанные, заваленные отбросами переулки и дворы, черным выделяются площади и оживленные улицы. Даже небо, и оно здесь серое, из сотен труб струятся дымки, возносятся, редея, и тают вышине. Печные дымы подпирают небеса. Кажется, если бы не сажа, которую несут они ввысь, серое небо пошло бы трещинами, осыпалось, обнажая девственно-голубую чистоту... Но здесь, в огромном городе, небеса не бывают голубыми.

Ванетиния живет, но она так и не смогла полностью оправиться после переворота и гражданской войны, былое великолепие не возвратилось в столицу. Город теперь как стекла в окнах дворца - вроде есть, да не то, не пышно, без привычной роскоши... Купцы, которые опустошили склады в недолгое царствование Велитиана и вывезли запасы в края, не затронутые междоусобицей, не спешили возвращаться. Энмарские караваны не пропустил альдийский король, северных товаров оказалось мало из-за нашествия эльфов, а восточные провинции были разорены в последнюю кампанию. Ванетиния выжила лишь благодаря контрибуции, выплаченной тильским герцогством. Тилу разорили до нитки - но столица империи не умирала с голоду в эту зиму. Догадывались ли горожане о том, что хлебом насущным обязаны лишь расчетливой жестокости молодого императора? Вряд ли.

Алекиан покачнулся, переступил босыми ногами и крепче вцепился в шторы.

- Десятый день декабря, - повторил он. - Зима. Все уже занесло снегом... Я долго болел.

- Да, ваше императорское величество, - решился вставить священник.

- Я бредил, моя душа скиталась вдали от тела, - размеренно и тихо продолжал Алекиан, он вряд ли расслышал слова Когера, - я помню странные места, помню красное небо и синие деревья... Чужие, необычные. Мои сны были больны... но я вернулся в явь - она больна не менее. Жесткое время, кровавое время. Я с детства готовился занять престол, но не думал, что мне выпадет нести корону над реками крови, отправлять осужденных на плаху и посылать воинов на смерть в сражениях... Жестокое время. Я болен этим временем, отче. Или, может, это время больно мною? Зачем Гилфинг укрепил меня, зачем меня пробудила ваша молитва, отец Когер?