Фалунский медный рудник

В действительности, конечно, быт рудокопов вовсе не был таким романтическим, каким он представлялся поэтическому воображению Гофмана. Допотопная техника добывания и обработки руды еще более увеличивала тяжесть десятичасового рабочего дня.

С условиями жизни и труда рудокопов Лаваль познакомился очень рано, во время своих загородных лыжных прогулок. Носясь на лыжах вокруг мрачного Штеттена, юноша видел себя будущим инженером Фалунских рудников. Эти детские впечатления в значительной мере предопределили будущность молодого Лаваля.

Окончив курс в Фалунской школе в 1863 году, весной того же года, не поднимая даже в семье вопроса о какой-нибудь иной профессии, Лаваль отправился в Упсалу сдавать экзамен для получения права на поступление в высшее учебное заведение. Выдержав экзамен, осенью Лаваль был зачислен в Королевский технологический институт в Стокгольме.

Специальностью своей Лаваль избрал морское строительство и текстильную промышленность. Нельзя сказать, что три года пребывания в Стокгольме были всецело посвящены институтским занятиям. Беспокойное воображение, широта и разнообразие интересов, живой, увлекающийся ум и безудержная фантазия нередко увлекали молодого студента и в театр, и в бар, и в музеи, и на спортивные состязания, но, обладая прекрасной памятью и способностями, он довольно легко справлялся с обязательным курсом математических наук.

Трехлетнее пребывание в столице, являвшейся средоточием умственной, политической и торгово-промышленной жизни страны, имело огромное значение для юноши. Лаваль не был поэтом, и не древность города, хранящего массу воспоминаний о былой славе Швеции, не красота природы «северной Венеции», расположившейся на гранитных скалах среди заливов, шхер и парков, пленяли ум и сердце юноши, — его привлекал к себе шумный порт, корабли, выгружавшие товары и машины, живая суета городской жизни.

Лаваль

С детских лет Лаваль был непоседлив, стремителен и решителен. Даже оживленная сутолока порта казалась ему ленивой и тихой жизнью, и часто, взбираясь вприпрыжку по гранитным ступеням набережной, он с презрением думал о медлительности северян: грузчики ступали слишком лениво, лошади двигались слишком вяло; кипы кож, железная руда, мешки с овсом, бочки с дегтем, бруски леса, — все, что вывозила шведская промышленность, носило какой-то деревенский кустарный характер, все кричало об отсталости, о лености, о неумении вести дела. Главное, все это передвигалось раздражающе медленно, в то время как должно было бы вращаться с феерической быстротой в круговороте торгово-промышленного хозяйства, осыпая человечество богатством и довольством.

— А чорт вас возьми… — кричал он иногда, стуча кулаком по граниту и неизвестно к кому обращаясь, — двигайтесь же, двигайтесь, работайте… Разве это жизнь?

Он возвращался в свое общежитие, садился за книги, но вдруг вскакивал и начинал ходить взад и вперед, погружаясь в мир необычайных видений: машины, машины, машины… Они стучали, дрожали, вращали и выкидывали миллионы самых разнообразных вещей в богатый и радостный солнечный мир.

В 1866 году Лаваль, наконец, окончил свой курс, но блестящие аттестации не принесли ему внутреннего ощущения удовлетворенности. Тех практических сведений, которые он имел теперь в области прикладной техники, молодому инженеру было мало для осуществления замыслов, шедших далеко за пределы обычной деятельности его сверстников.

В те времена, когда Лаваль вступал в жизнь, экономические условия были далеко не благоприятны для развития шведской промышленности, и ему не так-то легко было получить место, которое он искал.

Дирекция Фалунских рудников могла предложить мечтательному юноше, рвавшемуся на борьбу с природой и отсталостью техники, всего лишь должность конторщика по материальной части. Несмотря на рекомендации и свой превосходный аттестат, Лаваль, после многих и безуспешных попыток добиться чего-нибудь лучшего, устав от бесполезных хлопот, вынужден был занять предложенное ему место в Фалуне.

Впрочем, управляющий рудниками утешил юношу надеждами на то, что эта работа будет временной.

— В будущем, может быть, что-нибудь найдется для вас и более подходящее… — пообещал он. — Мы все начинали таким образом!

— Ну, что же, начну и я, как все… — ответил Лаваль, и с не покидавшей его никогда бодрой верой в свое будущее он уселся за книги, разложенные на высокой конторке у дверей материального склада, и начал раздавать рудничным рабочим гвозди, селедку и соль.

Он получал ничтожное жалование в 75 рейхсталеров в месяц — около 30 рублей на наши деньги — и кроме того натурой — бараний тулуп и шерстяные перчатки, которые, однако, не избавляли его от жестоких страдании зимой в ледяном холоде продуваемых сквозняками сараев.

Нужно было обладать бодростью и оптимизмом Лаваля, чтобы не опустить рук в эти тяжелые времена. Как не похожа была фалунская действительность, с которой столкнулся Лаваль, на ту поэтическую сказку, которой пленил его Гофман! Что было общего между Элисом Фребемом, героем гофмановских «Фалунских рудников», и этими рудокопами, измученными каторжным трудом под землей и получавшими из рук потомка Клода де Лаваля ржавые селедки у дверей гнилых сараев вместо пенящегося эля на веселом празднике Персона Дальсе? Где эти добрые хозяева, выдающие замуж своих очаровательных дочек за простых рудокопов, проводящих дни и ночи в глубине сверкающих шахт и перекликающихся с царицами рудников? Где этот старый легендарный Торберн, пленительными рассказами привлекающий честных матросов в рудники?

He было ни цариц, ни Торберна, ни добрых альдерманов, ни прекрасных Улл, ни верных Иоанновых старушек. Были темные и страшные шахты и обвалы, был тяжелый, скудно оплачиваемый труд, отсталая, допотопная техника и наивный молодой инженер, жаждавший борьбы с природой и развешивавший селедки немеющими на ледяном холоде руками.

Но всепобеждающий оптимизм заставлял Лаваля только улыбаться, и ни на одну самую ничтожную долю не убавилась его вера в свое назначение.

В то время в Фалуне работал известный строитель гидротехнических сооружений — Венетрем. Кто-то из приятелей, смеясь, рассказал ему о морском инженере, развешивавшем селедки на руднике. Венстрем попросил прислать к нему Лаваля.

Заинтересовавшись его превосходными аттестатами, он предложил ему заглянуть к нему весной, когда мастерская будет нуждаться в чертежниках и техниках.

Весной, покончив со своей неудачливой службой, Лаваль с новым приливом сил и жаждой деятельности начал работать у Венстрема.

Здесь Лаваль сделал свое первое открытие: оказалось, что те математические формулы, к которым он и его школьные товарищи относились как к необходимому злу, полагая, что они никогда не понадобятся в практической работе, именно тут-то и были нужнее всего; оказалось, что именно математика учила строить дешевле и легче, математика только и могла заставить механизмы двигаться быстрее, производить больше и лучше.

Пока Лаваль исполнял мелкие работы, он еще чувствовал себя сносно. Но как только ему однажды пришлось произвести сложный расчет, обнаруживший его ничтожные знания, он почувствовал, что без настоящей подготовки ему никогда не выполнить ни одного из тех замыслов, которые волновали его воображение. Нужно было встать вровень со всеми современными научными знаниями для того, чтобы идти впереди своего века — вот вывод, какой он сделал для себя, проведя бессонную ночь после работы.

Во имя будущих побед нужно было немедленно, сейчас же, хотя бы и позорно, отступить.

Наутро, сдавая работу Венстрему, Лаваль заявил ему, что больше работать у него он не может и завтра оставляет свое место. Старый инженер посмотрел на чертежника, как на сошедшего с ума человека.

Выдвигая своего нового служащего, он предоставил ему широкие возможности для проявления своих способностей, отмеченных в его аттестациях, и вот Лаваль отказывается от работы в его мастерских, и именно тогда, когда ему был поручен самостоятельный расчет.