— Ну, кажется, я узнал вас, патер Свежинский.

Патер снял шляпу и низко наклонил голову.

— Благодарю судьбу, что я случайно встретил вас, — продолжал князь, — у меня дома тяжело больная женщина-полька, и, быть может, ваше присутствие принесет ей последнее утешение.

— Это мой долг, — сказал Свежинский. — Я готов.

— Кто это с вами? Слуга? — спросил князь, глядя на темную фигуру Фидлера.

— Нет, ваша светлость, это лекарь. Мы идем с ним тоже от ложа страданий.

— Тем лучше, если он лекарь, вы оба нужны мне, — произнес Скопин. — А ты, — обратился он к другому всаднику, — поезжай домой, я приду пешком. Идемте, — промолвил он.

Свежинский шел рядом со Скопиным и невольно любовался его благородным лицом и достоинством осанки.

— Но, однако, вы подвергаетесь большой опасности, — начал князь, — вы знаете, какое теперь время. Вы легко могли встретить вместо меня иных людей.

— Я знаю это, ваша светлость, — ответил патер, — но я, служитель Бога и страждущих, не принадлежу себе.

Скопин кивнул головой.

Несколько шагов они прошли молча. Наконец патер проговорил:

— Пользуясь вашей милостью, осмелюсь ли спросить светлейшего князя, что известно об участи бывшей московской царицы Марины?

— Бывшая царица и ее женщины, — спокойно ответил князь, — теперь в полной безопасности, у воеводы Сандомирского.

— Хвала Иисусу! — вырвалось радостно у иезуита, но он сейчас же сдержал себя. Перед племянником нового царя ему казалось, по тогдашним нравам, неприличным выражать радость о спасении недавней царицы.

Но, к его глубокому удивлению, Скопин серьезно ответил:

— Да, слава Богу, много крови и так пролилось безвинно.

Скопин шел несколько впереди и наконец свернул в улицу, по которой еще недавно проходили патер и Фидлер, направляясь к царице, и где патер прилеплял к воротам свои грамоты.

По улице уже двигались навстречу князю слуги с факелами, освещая дорогу. Ворота были широко отворены и весь двор и крыльцо освещены факелами.

Среди почтительно склонявшихся слуг князь поднялся на высокое крыльцо и вошел в комнаты. Патер и Фидлер сошли за ним. Княжеские слуги бросились и помогли им снять плащи и шляпы.

Просторные комнаты были освещены восковыми свечами.

Князь бросил пытливый взгляд на своих спутников, холодное лицо иезуита с блестящими, жесткими глазами было ему хорошо знакомо. Он сейчас же перевел взгляд на Фидлера и на мгновение задумался.

Потом, обращаясь к патеру, он сказал:

— Вы хорошо знаете этого лекаря?

Патер наклонил голову.

— Он очень искусен, светлейший князь.

— Хорошо, следуйте за мною, — и князь пошел вперед.

Он довел их до закрытой двери и тихонько постучал.

— Прошу войти, — тихо сказал по-польски мужской голос.

Князь вошел первый, притворив за собою дверь. Патер и Фидлер остановились у порога. Через несколько мгновений князь вернулся.

— Войдите, — проговорил он, пропуская Свежинского и Фидлера. — Что будет нужно, пошлите сказать мне, — докончил он и с этими словами ушел во внутренние комнаты.

С самого избрания царя Михаил Васильевич не имел ни минуты покоя. Днем он участвовал в совещаниях думы, упорно настаивая на освобождении заключенных под стражу поляков и послов польских. Он доказывал царю, что в это трудное время не следует бесцельно раздражать Польшу.

Но царь не решался отпустить поляков, в чем его поддерживал Михаил Игнатьевич Татищев, и Скопину удалось лишь облегчить их участь.

С наступлением же ночи князь рассылал по Москве отряды, потому что видел и знал, что Москва глухо волновалась.

Нашлись приверженцы убитого царя и мстители за него, образовывались враждебные партии за царя Василия и против него, бродили разбойничьи шайки, находившиеся под покровительством некоторых бояр, поставившие себе целью уничтожение иноземцев. Каждую ночь бывали кровавые схватки между враждебными партиями, и бессильный царь, окруженный представителями всех этих партий, метался из стороны в сторону, не зная, на что решиться.

Почти единственным человеком около царя, не принадлежащим ни к какой партии, был князь Скопин. Но дядя хотя и чувствовал в нем нарождающуюся силу и порой ему было неловко перед племянником, который заставлял его своей страстной убежденностью верить в правоту своих взглядов, все же этот дядя, по своей зависимости от бояр, не решался действовать самостоятельно.

Тогда двадцатилетний Скопин стал действовать на свой страх. Прежде всего он отправил в свои многочисленные вотчины гонцов с приказом готовиться дружинам к походу, затем взял на себя усмирение Москвы.

В его вотчинах спешно собирались люди, вооружались, снабжались всем необходимым и конями, так что князь мог рассчитывать иметь через месяц в своем распоряжении тысяч пять хорошо вооруженных, преданных ему людей.

В Москве, благодаря его энергичной охране, мирные обыватели начинали мало-помалу успокаиваться, и имя молодого князя стало крылато.

Брат царя Димитрий подозрительно следил за возраставшей популярностью племянника и его якобы своевольными распоряжениями. Но князь Скопин, несмотря на свою молодость, поступал с такой уверенностью и все его поступки до такой степени укрепляли царя Василия на престоле, что никто не решался ему явно противоречить.

Только один раз Татищев решился осудить его поведение в думе в присутствии царя. Тогда Скопин встал с места и резко, высокомерно обратясь к царю, промолвил:

— Если молчит великий государь, невместно подымать голос против племянника холопам его.

Лицо Татищева исказилось, он не нашел что ответить, а Скопин, не глядя на него, поклонился царю и опустился на место.

Знатнейший боярин Мстиславский с удовольствием погладил свою седую бороду. Он не любил Татищева.

Однако многим не понравилось такое отношение к думному дьяку. Не понравилось оно и царю. Но царь скрыл свое неудовольствие.

В эту ночь, по расчетам князя, должны были вернуться некоторые из людей, посланные им в разные стороны от Москвы для сбора слухов.

Михаил Васильевич прошел в свою комнату, где на большом столе лежала карта Московии и Европы, подаренная ему покойным царем, и углубился в ее изучение.

— Боярин, князь, — прервал его занятия голос Калугина.

Князь поднял голову.

— Что, Ваня?

— Вот, боярин, на твоих воротах нашли, — продолжал Ваня, протягивая князю бумагу.

Князь торопливо взял ее и быстро пробежал глазами. С первых же слов брови его грозно нахмурились.

Вот что было написано в грамоте:

«Князьям, боярам, торговым людям, посадским и всему люду православному. А ведомо будет людям православным, что князь Василий воровским делом подыскался под настоящего царя Димитрия Ивановича, а избран он не собором и не думою, а вором Татищевым, да Голицыным, да другими изменниками, да всякой голью кабацкой. А еще и сам царь Димитрий Иванович жив и спасся от злодеев и к новому году будет к вам на Москву с гостинцем и того вора Шубника наградит зело. А чтоб царь не осерчал, бросайте Шубника да идите к Димитрию Ивановичу на землю Северскую.

И на том крест целуйте. Аминь».

Князь несколько раз прочел грамоту, и каждое слово ее больно ударяло его в сердце. В каждой букве этой предательской грамоты таились кровь и смерть.

— Боярин, — прервал молчанье Калузин, — и у Мстиславских, и у Головиных, и у Нагих на воротах такие же грамоты, наши сказывали, сейчас с дозора пришли.

— Плохо, Ваня, — промолвил князь, — быть беде. Поди, — добавил он, — не пришел ли еще кто-нибудь?

Ваня вышел и через несколько минут вернулся с новыми вестями:

— По Москве волнение, собираются недобрые люди, говорят, что царь разрешил грабить и резать бояр-изменников и всех иноземцев.

— Собирай людей, — приказал князь, — мне десять, тебе двадцать да двадцать дай стремянному Добрыне, — поедем объездом.

Оставшись один, князь крупными шагами заходил по комнате. Он мучительно думал, стараясь угадать виновников этих смут. Царь ничего не предпринимал, окружающие его тоже, как будто все кругом было спокойно, и Скопин чувствовал, что какая-то высшая воля возлагает на его молодые плечи тяжесть забот о родной земле. Все словно ослепли или растерялись. Не по-царски короновался царь Василий: без пышности, без торжественности, без пиров и милостыни, украдкой, словно боясь, что сорвут с его головы венец Мономахов. Народ был недоволен.