И однажды поздно вечером в двери отца Патрикея постучались. Старичок, которому нечего было бояться, открыл дверь и впустил ночных посетителей.

Это были четыре женщины и с ними мужчина. Они все были одеты в грубые посконья и лапти, как беднейшие люди.

— Батюшка, укрой, дай отдохнуть, измучились мы, спасаючись, не откажи.

Отец впустил их в каморку. Мужчина, совсем молодой, войдя, потянул своим длинным носом направо и налево и произнес:

— Важно: и вино и капуста.

Отец Патрикей выставил все, что у него было. Но чем больше он присматривался, тем яснее убеждался, что его гости не простые крестьяне, тем более что у длинноносого молодца несколько раз срывалось обращение «боярыня» к пожилой женщине.

Еще больше убедился он в этом, когда заметил у старой «боярыни» объемистый мешочек серебра. Она вынула из этого мешочка рубль и дала длинноносому.

Отец Патрикей сообразил, что можно сделать и доброе дело и кроме небесной награды, которая еще когда-то будет, получить земную… Под его лачугой был подвал, устроенный прежним владельцем, огородником. Отец Патрикей радушно предложил его своим гостям, в чем не раскаялся.

Так и жили у него его гости, очевидно выжидая времени двинуться дальше. Отец Патрикей не надоедал расспросами, но, по некоторым подслушанным словам, понял, что дело неспроста, и, уже не стесняясь, стал звать одну старуху боярыней, а одну из молодых боярышней. Других же звал просто: одну теткой, другую Ульяной, а длинноносого молодца Сорокой.

Это действительно была старая боярыня Ощера с Ксешей и своими верными слугами.

Полюбивший Ульяну Сорока ради нее изменил Темрюкову и поклялся ей доставить боярыню с боярышней в Москву. С опасностями и трудностями, где в телеге, где пешком, то с толпой несчастных, разоренных погорельцев, то с воровскими шайками добрались они до Калуги и тут узнали страшные вести. Дорогу загораживали полчища Болотникова, а к нему на помощь неслись Шаховской с Темрюковым и каким-то новоявленным царевичем Петром, сыном Федора Ивановича, племянником царя Димитрия. Калуга была между двух огней — ни вперед, ни назад. Положение Ощеры и Ксеши было отчаянное. Им оставалась только одна надежда — хорошенько спрятаться и ждать спасения от Скопина.

Пока, благодаря заботам Сороки, раздобывшего массу перин и соломы, ковров и одеял, им было тепло в подвале, тот же Сорока в изобилии приносил всякую снедь, по большей части пропадая из дому на целые дни и появляясь поздно ночью. Он же приносил новости.

Однажды он долго не являлся, наконец пришел, принеся куль картошки и капусты, и рассказал, что великий гетман снова встретил Скопина и снова молодой князь разгромил его свежие войска. Он сам был теперь у Болотникова. Он рассказывал, как три дня отсиживался великий гетман в Коломенском и как князь Михаил выбил его оттуда и заставил сдаться казаков с их атаманом. Рассказал, в каком неописуемом ужасе бежит гетман и как его расстроенные, но все еще сильные войска при каждой тревоге бросают оружие и бегут, не помня себя, с дикими криками:

— Михаил, князь Михаил за нами!

Но судьба хранила гетмана на сей раз. Царь захотел наградить Скопина и велел ему вернуться в Москву. Вернуться в Москву, не кончив победы! Скопин колебался, но царь был настойчив.

— Для покоя Руси повинуюсь царю, — произнес Скопин царским посланникам.

Он уехал из войска, и словно живая душа была вынута из этой еще недавно такой грозной силы… И словно тяжелый кошмар рассеялся над головой великого царского гетмана. И все войско его повеселело и ободрилось. И действительно, с отъездом князя Михаила сразу прекратилось наступление, и Болотников, никем не тревожимый, лихорадочно и днем и ночью укреплял Калугу, готовясь к осаде.

Несмотря на все оказываемые почести, хмур и сумрачен вернулся в Москву Михаил Васильевич. Ни колокольный звон, ни торжественная встреча и народные приветствия, ни сан боярина, ни ласки царя не внесли покоя в его смятенную душу. Слова приветствия и хвалы замирали на губах придворных, когда князь Михаил, словно выросший и возмужавший, с выражением презрения в плотно сжатых губах и гневными огоньками в потемневших глазах проходил по залам нового дворца, выстроенного себе Шуйским, где скупой царь справлял теперь победы своего племянника и свое новоселье.

Скопин худел, бледнел, слушая приказы царя о рассылке увещевательных грамот, и не захотел присутствовать на торжестве перенесения тела царя Бориса. Царь Василий думал отвлечь народные мысли от тяжелого зрелища внутренних беспорядков зрелищами религиозными. Но народ был равнодушен к этому. «Боже, спаси Русь!» — думал Скопин.

Тяжелые мысли не давали ему покоя. Что призраки царя Димитрия? Не страшны они. Нетрудно и справиться с ними. Страшна неправда, страшен произвол боярский, страшно, что правды не стало на Руси. Не за гетманом, не за убитым царем и не во имя его колыхнулась многострадальная Русь. Нет, измученная боярским произволом, не видя правды в своем малодушном и слабом царе, двинулась она кровавой грозой — туда, где должен быть свет правды — к своему царю… А он!..

«Великое нестроение Руси, — думал Скопин, — не боярам решить его». Эти мысли терзали душу юного князя, и сердце его сразу ожило, когда, чувствуя себя непрочно и уступая его настояниям, царь призвал выборных всех сословий для великого земского дела.

Собор съезжался, недоставало только бывшего при царе Борисе патриарха Иова, пользовавшегося любовью народа, некогда торжественно поклявшегося, что Димитрий самозванец. Василию казалось, что прежде устроения Руси надо удалить гибельный призрак.

Скопин торжествовал. Но не долго было его торжество. Князь Димитрий и его близкие сумели набрать в собор своих клевретов, и этот собор, о котором так страстно мечтал юный князь, говорил только то, что хотел Димитрий…

Скопин в отчаянии просил отпустить его к войску, ему отказали и в этом.

С полей сбегал снег, молодая зелень покрывала леса и поля, но наступившая весна не принесла ни радости, ни покоя измученной России.

При тихом свете догорающего дня в саду Головиных собрались: Анастасия Васильевна, Мария Ефимовна, князь Скопин и только что приехавший из-под Калуги брат Анастасии Васильевны, Семен Васильевич.

Женщины крестились и плакали, слушая его. Скопин был бледен, и складка между бровей его стала глубже.

Задыхающимся голосом, сам чуть не плача, говорил Головин о погибели всей земли. Болотников все еще держался. В царском войске раздор. Всех больше зла приносит царский брат Димитрий. На выручку гетману идут какой-то царевич Петр, Шаховской и Телятевский. В самом стане ропот, ратные люди ненавидят Димитрия, не верят Мстиславскому, сотнями бегут из стана, боярские дети едут по домам…

Взволнованный Головин замолчал. Скопин поднялся с места. Его лицо просветлело, и, подняв к небу ясные, сверкающие глаза, он произнес:

— Царь для Руси, а не Русь для царя. Господи, видишь сердце мое. Для укрепления трона его и для устроения Руси я иду! Я иду, если даже он запретит мне. Я иду! Прав ли я, матушка?!

— Прав, — твердо ответила Марья Ефимовна, — но, совершив подвиг свой без ропота, положи голову на плаху, коли царь захочет этого!

— Нет! Вернись царем всея Руси! — страстно крикнул Головин.

— Молчи! — бледнея, прервал его Скопин. — Молчи! — еще раз повторил он, и голос его задрожал от глубокого внутреннего волнения.

Попрощавшись с матерью и невестой, он уехал вместе с Головиным во дворец.

В это же утро, за несколько минут до его приезда, царь принимал другого гонца из калужского стана, присланного князем Димитрием. Этот гонец привез от царского брата письмо, что отчаиваться нечего, что еще есть надежда на победу, и чтобы царь ни за что не посылал к войску князя Михаила, потому-де, что он может замутить все войско, что его почитают выше царя, как Давида выше Саула, и открыто говорят, что Скопин захочет, то и сделает с царем, а захочет, так и сам сядет на престол…