Это письмо сильно напугало царя Василия. Он сам видел народную любовь к Скопину, сам видел решимость князя, когда он помимо его воли взял на себя воеводство над войсками, и робел перед своим племянником. Кроме того, в предсказанье Равоама он под влиянием брата видел намек на Михаила Скопина.

Царь сейчас же послал за Равоамом. Долго сидели они запершись, царь запретил принимать кого бы то ни было. Когда уходил Равоам, царь, видимо, был заметно успокоен, а на зловещем лице Равоама играла недобрая улыбка.

Прямо от царя Равоам отправился к своему приятелю Фридриху Фидлеру и застал его за мирным занятием в его маленьком садике. Фидлер со своей красавицей дочерью Фанни сажал цветы, пользуясь ясным весенним днем. С засученными рукавами, в белом переднике, Фидлер казался мирным садовником. Лицо его сияло любовью, когда он глядел на Фанни, и он с ласковою улыбкою слушал ее веселый лепет. В эти минуты никто не узнал бы в нем страшного кенигсбергского аптекаря, кому многие были обязаны долгожданным наследством, смертью соперника или соперницы или нелюбимого мужа и нелюбимой жены…

Увидя Равоама, он слегка нахмурился, недовольный, что прервали его мирные занятия, и тотчас отослал домой Фанни. Ему не нравились взгляды, какие бросал на дочь его достойный товарищ. Они тесно были связаны и жили, по-видимому, добрыми приятелями, но больше всего на свете боялись друг друга. Фидлер завидовал близости Равоама к царю, а Равоам — богатству Фидлера, его большой практике и страстно мечтал о его дочери.

— Что? — спросил Фидлер.

— Дело! — коротко ответил Равоам. — Пойдем куда-нибудь, поговорим.

Фидлер привел его в каморку, в которой некогда лежал раненый Вышанский.

— Хочешь заработать несколько тысяч флоринов, вотчину и каждый год из царской казны триста тысяч рублей? — спросил Равоам.

У Фидлера даже дух захватило. Он широко раскрытыми глазами глядел на Равоама.

— Как? — едва пролепетал он.

— Для этого тебе надо ехать в Калугу.

Лицо Фидлера исказилось ужасом.

— Никакая опасность не угрожает тебе.

— Что же я должен делать в Калуге? — нетвердым голосом спросил Фидлер.

Равоам помолчал и потом начал шепотом:

— Великий гетман болен, он едва сидит на лошади, ты должен его вылечить, — со зловещей улыбкой закончил он.

Фидлер пристально посмотрел ему в глаза и по выражению хищных, жестоких глаз понял, чего от него хотели. Его лицо приняло зеленоватый оттенок, глаза беспокойно забегали по сторонам, и он стал заметно дрожать…

— Никакая опасность не угрожает тебе, — повторил Равоам. — Ты с опасной грамотой пройдешь через царское войско и, как перебежчик, явишься в Калугу. Я говорю тебе, что гетман болен.

Фидлер молчал, взвешивая в уме выгоды и опасности предложения. Как все отравители, он был труслив, но, подумав, он пришел к убеждению, что опасность очень невелика. В продолжение суток, когда будет выздоравливать гетман от той болезни, которая называется жизнью, он успеет скрыться, а там целое богатство…

На душе у Фидлера прояснилось. Единственное, что тревожило его, это как он оставит Фанни, но, подумав, он решил и этот вопрос. На время отсутствия он устроит ее у соседа сапожника Иоганна, кстати, и Фанни любит эту тихую семью, состоящую из скромного Иоганна, жены его, толстой Матильды, и двух пузатых детишек: Карла и Макса. Лицо Фидлера совсем прояснилось, и он ответил:

— Я еду!

— Сегодня ночью я зайду за тобою, — произнес, вставая, Равоам, — царь хочет видеть тебя сам…

Фидлер подозрительно взглянул на приятеля.

— Он даст тебе деньги и свое царское слово.

«Это вернее», — с облегчением подумал Фидлер.

Царь принял Скопина очень ласково, вздохнул, что племянник оставляет его одного в Москве в такое время, и охотно изъявил согласие на его отъезд. Но при этом просил его пробыть несколько дней, собрать отряд.

— За тобой, Миша, вся Москва тронется, бери кого знаешь, — закончил царь.

И хотя Скопин думал, что ему нельзя терять ни минуты, он все же согласился с царем. Ему все больше хотелось явиться к Калуге со своими людьми, чем одному.

Глубокою ночью шли Равоам и Фидлер по улицам. Фидлер робко следовал за своим товарищем. Его пугал даже шум его собственных шагов. А идти было небезопасно. На некоторых улицах пьяные сборища громко вопили в честь царя Димитрия, проклиная Шубника, задевали проходящие дозоры стрельцов и часто вдруг совершенно неожиданно кричали в честь князя Михаила, когда встречные стрельцы говорили, что их послал князь Скопин.

Фидлер облегченно вздохнул, когда очутился во дворце… Мрачный и унылый вид имела горница, в которую ввели Фидлера. Просторная комната была освещена только двенадцатью лампадами, горевшими перед киотом. По стенам неподвижно сидели люди. В самом светлом углу под образами сидел царь. Все хранили глубокое молчание.

Тайный ужас овладел Фидлером, когда он отдавал земные поклоны царю. Прямо перед царем стоял черный аналой, на нем лежало Евангелие и золотой крест.

— Я узнал, — как во сне услышал Фидлер скрипучий голос царя, — я узнал, что во имя Бога и для спасения царя и Руси хочешь ты принять на себя великий подвиг. Правда ли это?

— Правда, великий государь, — ответил Равоам, стоявший за Фидлером.

— Правда, — беззвучно, помертвелыми губами произнес Фидлер.

Лампадки вспыхивали и мерцали, и то яснели, то темнели святые лики Божественного Младенца и Девы, Его Матери. И даже в «басурманскую» душу Фидлера закрался суеверный ужас. Темные тени по стенам горницы двинулись и дрогнули. При неясном свете лампад Фидлер все же узнал хитрое, непроницаемое, с застывшей загадочной улыбкой лицо князя Василия Васильевича Голицына, мрачные глаза Татищева и седую бороду Нагого. Было еще три-четыре человека, но их не знал Фидлер.

— И ты согласен уничтожить губителя нашего?

— Согласен, — весь дрожа, ответил Фидлер.

— Великая награда ждет тебя здесь… И… На небе… — произнес тот же голос. — Вот золото… Встань… Поди сюда… Здесь на святом Евангелии и честном животворящем кресте клянись верно исполнить свой подвиг.

Странно замигали лампады перед образами, и их неровный кровавый отблеск упал на золотой крест и погас… Фидлер с трудом поднялся с колен.

— Клянись, — произнес царь, — читай клятву.

Татищев встал и положил на аналой свиток. При неровном свете лампад, прерывающимся голосом, Фидлер стал читать клятву.

— «Во имя всехвальной Троицы клянусь отравить ядом врага государства и всей земли русской Ивана Болотникова… Если же я этого не сделаю, если ради корысти обману государя, то не будет мне части в царствии небесном, и подвиг Господа Христа, Сына Божия, пребудет на мне тощ, и сила Духа Святого да отступится от меня, и не почиет на мне утешение Его. Святые ангелы, хранители христианских душ, да не помогают мне…»

Во рту Фидлера ссохлось, язык словно отказывался повиноваться ему. С трудом он продолжал:

— «И все естество, созданное на пользу человека, да будет мне во вред. Пусть тогда всякое зелье и всякая еда станет мне отравою».

Темные тени по стенам горницы зашевелились.

— «Пусть земля живым поглотит меня, и дьявол овладеет душою и телом, и буду мучиться вовеки…»

Спазмы сдавили горло Фидлера, в суеверном ужасе боялся он опустить глаза на крест и Евангелие или поднять их на образа. Князь Голицын поднялся с места, и обычная улыбка исчезла с его лица. Поднялись и другие, колыхнулось пламя лампадок, словно строже стало прекрасное лицо Пречистой Девы при словах святотатственной клятвы над святым заветом Ее сына и Его вечным крестом.

— «И если я, — продолжал Фидлер, обрываясь на каждом слове, — не учиню так, как обещал, и не погублю отравою Болотникова, да пойду к исповеди и священник меня разрешит от этих клятв, то священническое разрешение не должно иметь силы».

Фидлер закончил. Только царь, Равоам да Татищев были спокойны. На лицах остальных виднелся ужас, и они все дальше и дальше старались отойти от человека, над святым крестом заклявшего себя страшной клятвой.