В ту же ночь Фидлер устроил свою дочь и, захватив аптечку, отправился в Калугу на прекрасном коне, подаренном ему царем. Кроме того, царь дал ему в задаток тысячу рублей.

Но часом раньше от князя Василия Васильевича Голицына поскакал из Москвы в Калугу один из самых смелых и верных ему людей.

В Калуге настал голод. Но поддерживаемый надеждой на помощь со стороны Шаховского великий гетман решил скорее поесть друг друга, чем сдаться. Среди его войск не было ни уныния, ни ропота.

Задумавшись, лежал великий гетман на крытой ковром лавке. Он сильно побледнел и осунулся. На его щеках играл лихорадочный румянец, глаза горели. Но, если бы понадобилось, этот железный человек сейчас же был бы готов лететь на битву, еще не оправившись от ран. Каждый день он тревожил царские войска отчаянными вылазками и всегда одерживал верх. Его не страшили враги, но тяжелые думы не давали покоя. В его душу закрадывалось мучительное сомнение, сомнение в правоте своего дела.

— Где же он, этот Димитрий, который послал меня? Разве не дошел до Москвы? Зачем мы проливаем здесь свою и братскую кровь, а он не с нами? Или боится он?

Смутно чувствовал Болотников, что вместо правды на Русь принес он с собою кровавую неправду. Пусть же придет наконец этот желанный царь и принесет мир и правду на Русь.

Около гетмана сидел человек в обычном костюме польского шляхтича. Этот человек неделю тому назад пробрался через московский стан в Калугу и принес Болотникову удивительные вести о движении Телятевского и Шаховского. В этом стройном шляхтиче, как истый воин умеющем носить саблю, едва можно было узнать смиренного и сдержанного в своей сутане патера Свежинского. Он приехал из Польши, сильные польские отряды Лисовского, Рожинского и Сапеги готовились вступить в пределы России, чтобы поддержать права Димитрия. Патер видел и царя, который уже приехал в Россию со своим секретарем Меховецким и скоро явится к своим верным войскам.

Патер Свежинский нашел для себя более удобным быть простым шляхтичем из свиты князя Вышанского, но благодаря своему уму, умению возводить укрепления и находчивости, он скоро приобрел большое влияние на гетмана. Вместе с гетманом он распоряжался защитой Калуги и за несколько дней, которые находился здесь, уже успел принести большую пользу, указав на слабые места и соорудив на них временные земляные укрепления.

Слова патера успокоительно действовали на гетмана. В эти несколько дней патер собрал самые подробные сведения, что происходит в Москве. Он знал о любви народа к Скопину, об интригах бояр, о настроении населения и считал дело Шуйского окончательно проигранным, если… Если устранить Скопина. Скопин уже показал себя. Он уже выпустил когти и расправлял крылья. Разгром великого гетмана показал, каков этот враг.

Гетман тихо задремал. Посидев еще несколько минут, патер осторожно вышел. Он жил недалеко вместе с Вышанским. Едва он переступил порог своей квартиры, как к нему бросился длинный Стас.

— Святой отец!.. — закричал он.

— Тсс!.. — строго остановил его патер. Стас поперхнулся.

— Ясновельможный пан, гонец из Москвы… — виноватым голосом произнес Стас.

Патер прошел к себе в комнату и велел позвать гонца. Это был гонец князя Голицына. Князь в коротких словах извещал иезуита о клятве Фидлера и о назначении Скопина. Он прибавлял, что, несмотря на все его усилия, царь позволил Скопину ехать.

Из этих двух известий большее впечатление на патера произвело последнее. Отравитель не страшен, раз о нем известно. Но Скопин мог ускорить падение Калуги или успеть присоединиться к войскам Татева и уничтожить по очереди отряды Телятевского и Шаховского.

«Этот не станет сидеть как царские воеводы», — думал патер. Не желая сейчас тревожить гетмана, он пошел осмотреть укрепления. Пороху мало и ядер, есть скоро будет нечего, а тут Скопин.

С высокого вала он видел широко и далеко раскинувшийся московский стан. Тысячи костров отражались заревом на темном небе. Некоторые отряды подошли так близко, что были слышны пьяные и буйные голоса и песни, и казалось, если бы эта масса сразу обрушилась на Калугу, от Калуги ничего не осталось бы. «Почему же не сделают они этого? Вождя нет», — пронеслось в уме Свежинского… Но этот вождь идет.

Честолюбивый, с железной волей и сильным умом, один из самых могущественных иезуитов во всем ордене, патер Свежинский не имел никакой веры, кроме веры в земное могущество. Холодный, проницательный ум его отвергал всякие случайности и считал волю человека единственным источником победы. И в первый раз в жизни он натолкнулся на странное явление. Он, искушенный в жизни, чувствовал, что в этом юноше Скопине есть что-то, что не поддается никакому учету. Ни ум, ни смелость, ни военные таланты не могли удивить его. Но то, что заставляло трепетать его сердце, было совсем другое. Почему гетман робеет перед этим юношей? Почему сам патер не верит в успех, когда узнал об его приближении? Что заставляет народные толпы безумно бросаться по первому слову князя и почему боится его и царь и бояре и боготворит войско? Что из того, что он одержал победу над гетманом? Военное счастье непостоянно. Или в самом деле он Божий посланец, как говорят о нем в Москве, а теперь и здесь в московском стане? Нет и нет! Гетман устал, он избалован своими легкими успехами, и первая неудача внушила ему суеверный трепет к тому, кто случайно победил его.

Патеру стало холодно. Он плотнее закутался в свой плащ и пошел осмотреть хитро придуманный им подкоп. Он с умыслом оставил одно место не укрепленным, рассчитывая, что при первом штурме москвитяне бросятся на это место, и там под стеной, в подземных проходах, заложил почти весь оставшийся в Калуге порох.

Гетман одобрил это. И теперь патер видел деревянные башни против этого места, под прикрытием которых москвитяне, очевидно, решились идти на приступ.

Великий царский гетман охотно принял бежавшего к нему от преследований Шуйского и ярости толпы известного медика Фидлера. Фидлер жил уже несколько дней в Калуге, и его лекарское искусство принесло немало пользы раненым и больным воинам. За эти несколько дней он стал известен в городе, и тогда великий гетман, все время чувствовавший себя больным, позвал его к себе.

Святой отец знал о каждом шаге Фидлера и с умыслом избегал с ним встреч.

Гетман поселил Фидлера в своих покоях. Он чувствовал, что ему делается все хуже и хуже и близок день, когда он не будет в состоянии в решительную минуту двинуться во главе своих войск навстречу врагу. Истощало еще его и то, что, всегда первый в битвах, он питался не лучше последнего казака. Он не хотел позволить себе ничего лишнего: ни куска хлеба, ни куска конины. Он терпел голод, холод, не жалел себя, вел как первый среди равных и этим поддерживал дух своего войска. «Экая скверная рожа», — подумал гетман, увидя в первый раз Фидлера.

Но льстивый и вкрадчивый Фидлер выказал такую горячую преданность царю Димитрию, такое почтение к гетману, так много интересного рассказал о Шуйском, о Моекве, о том, с каким нетерпением народ ждет любимого царя, что гетман простил ему его безобразие. Отпуская от себя, гетман приказал ему вылечить себя, и Фидлер поклялся ему, что завтра же он будет здоров.

Веселый вошел в свою комнату Фидлер. Прав Равоам, никакая опасность не угрожает ему. Он знал, что его лекарство имеет чудесное свойство. Первые два дня человек словно оживает, силы его словно удваиваются, а с третьего незаметно слабеет и на пятый день неожиданно заболевает кровотечением из носу и рта и живет столько, сколько может вынести организм в зависимости от здоровья… И средства вылечить нет ни у кого, даже у самого Фидлера.

Фидлер зажег огонь, растопил печь, вынул таганец, разложил свою походную аптечку и весь ушел в свое страшное занятие. Он не замечал времени. Прошел час, два, он не отрывался, он кипятил таганец в печи, подливал в него то одно, то другое. Озаренный красным светом, он казался демоном со своими зелеными фосфорически сверкающими глазами, хищным выражением лица и длинными крючковатыми пальцами.