Когда я явился на заседание, то увидел, что народу на него вызвано порядочно. По какой-то причине нас не оставили в коридоре, приглашая по очереди, а завели всех скопом в просторную комнату Комитета ВЛКСМ и даже предложили сесть. Я чинно присел на свой стул. Среди членов Комитета было несколько знакомых, и это вначале придало уверенность. Но они вели себя отчужденно, только один или двое сухо кивнули головой в виде приветствия; так что излишняя, необоснованная уверенность быстро испарилась.

Первым рассматривалось заявление хорватки Оралицы, одетой во все импортное студентки (лучше бы она оделась попроще!), в котором она просила разрешить ей летом поездку к родственникам в Югославию. Слово взял Главный Комсомолец института Изя Горланд.

Изя выстроил свое выступление политически зрело и грамотно:

«Товарищи, члены комитета комсомола!

Мы ознакомились с заявлением студентки Оралицы. Стремление встретиться с родственниками всегда следует приветствовать, но, надо сказать, что это родственники дальние, что очень существенно. В прошлом году Оралица уже выезжала к ним в Югославию, и мы тогда не чинили ей никаких препятствий, позволили ей выезд за границу».

После такой преамбулы почему-то захотелось дать товарищу Изе по морде.

Но он продолжал:

«Я должен вам напомнить, товарищи, что Югославия не является в полном смысле страной социалистического лагеря. Ее руководитель Броз Тито потворствует империалистическим кругам, проявляет недружественное отношение к нашей стране».

Тут Изя Горланд многозначительно посмотрел на синюю джинсовую юбку “Levi Straus”, туго обтягивающую бедра Оралицы, как на явное доказательство проявления недружественного отношения к СССР и потворства империалистическим кругам.

«Частное посещение, скажем прямо, почти капиталистической страны может привести к формированию взглядов, чуждых советским людям, комсомольцам, к их моральному разложению.

Я предлагаю на этот раз в просьбе студентки Оралицы отказать. Кто за это предложение, прошу проголосовать?!»

Члены Комитета комсомола дружненько, все как один, подняли руки, и униженная Оралица, дразня аскетов в скромных галстуках синим коттоновым фирменным знаком морального разложения и упадка, удалилась из помещения.

По моим совершенно точным данным, пламенный комсомольский вожак товарищ Изя Горланд давно уже греет свои немолодые кости и суставы под горячим солнцем «исторической родины» – Израиля, а вот тогда, с его легкой руки, хорватке Оралице было отказано в посещении родственников, проживающих в Югославии. Да и некоторые из нас, выпивох, разгильдяев, политически подозрительных личностей, так и не удосужившихся изучить «Малую землю» и «Целину» товарища Леонида Ильича Брежнева сподобились сделать потом что-то полезное для здравоохранения своей страны.

Наконец дошли до моего вопроса. Оказывается, оборванная радиопроводка в общежитии была лишь формальным поводом для обсуждения: на меня давно уже поступали сигналы. Как выяснилось позже, в нашей компании оказался засланный стукачек, который регулярно докладывал куда надо, чем мы занимаемся, какие настроения царят в нашей среде. И если Оралица только потенциально имела возможность морально разложиться, то я разложился уже полностью и окончательно. Мы и музыку слушали неправильную («Катюшу», признаюсь, не спевали), и анекдоты рассказывали с антисоветским душком, и спиртное пили, и не с теми девушками проводили время, и читали что-то весьма далекое от проповедуемых образцов, и к общественно-политической жизни института относились спустя рукава. Вот стоящий перед вами недостойный комсомолец сдал Всесоюзный Ленинский зачет всего лишь на тройку!

Посему, товарищ Изя Горланд предложил исключить меня из рядов ВЛКСМ и выселить из общежития. Что и было поддержано большинством членом Комитета. Справедливости ради, должен сказать, что несколько человек воздержалось от голосования. Странно, что исключение из комсомола не повлекло за собой автоматического отчисления из института; я объясняю это каким-то сбоем в работе Системы.

Исключение из комсомола явилось для меня шоком: уж так мы были воспитаны со школьной скамьи. Но друзья на «фирме» быстро меня успокоили, проведя сеанс доморощенной психотерапии. Налив более половины стакана водки и, дав закусить куском соленой осетрины, Роман проникновенно и доходчиво внушал:

«Не бзди, студент! Главное, что из института тебя не выперли, и ты имеешь шанс стать хорошим врачом. А комсомол – так и хер с ним! Мы вот не комсомольцы, а на табак, водку и хлеб себе зарабатываем. А ваш Изя – не еврей, а натуральный «поц» (на «идиш» – нецензурное название мужского полового органа)! И в комсомоле вашем одни говнюки и засранцы собрались! Учись быть свободным человеком!».

В тот вечер я был пьян до умопомрачения. Лежа на топчане в прокуренной до синевы коморке «фирмы», я видел над собой небеса в алмазах, а среди них уже четко прорисовывались контуры белого пиджака…

В перестроечные годы многие жулики и проходимцы, сидевшие в местах не столь отдаленных за уголовные преступления, а также не совсем здоровые на голову личности, обретавшие в психушках-дурках, объявили себя страдальцами за торжество Демократии и получили статус несгибаемых борцов с Тоталитаризмом. Мне в ту пору тоже можно было объявить себя диссидентом, уже в младые годы раскусившим гнилую сущность Режима, и претерпевшим за это всяческие гонения. Но что-то мешало сделать это. Зато к любой Системе у меня с той поры выработалась стойкая идиосинкразия – особый вид аллергической реакции.

ГЛАВА II

Профессор на лекции с трудом взбирается на

кафедру и пишет мелом на доске: «Идея».

Студенты записывают в тетради: «Идея».

Профессор продолжает писать: «Идея».

Студенты начинают недоуменно перегля-

дываться.

Наконец, после третьей попытки профессор

Коряво выводит на доске: «Идея нахожусь?»

Предваряя начало второй части, хочу коротко остановиться на некоторых причинах, которые побудили меня взяться за перо и написать эту очень личностную, почти автобиографическую повесть. Первое, что я услышал от знакомых и близких людей, прослышавших о моей неразумной, с их точки зрения, затее:

«Ты что, с ума сошел, совсем рехнулся!?! Разве нормальный человек станет публично рассказывать о своих пороках или болезненных пристрастиях? Только мазохист какой-нибудь или очередной любитель геростратовой славы! Зачем портить себе репутацию? Возьми уж тогда псевдоним, что ли, если так уж невтерпеж!».

В точности повторялась народная, и, на мой взгляд, довольно сомнительная мудрость:

« Грех не беда – молва нехороша!».

Это все равно, что:

«Воровать не грешно, главное – не попадаться!».

Возможность спрятаться за забрало псевдонима позабавила, но особенно не воодушевила. В голову приходили какие-то претенциозные глупости типа Игоря Забарханного, Гарри Черноземельского или Зултурганского, Маныча-Погудельского. Чушь, одним словом!

В небольшом городе, где, как поется в одной старой матросской ливерпульской песне, все жители спят, накрывшись одним одеялом, делать что-то под грифом «совершенно секретно» – по крайней мере, смешно. У нас любой чих в 1-ом микрорайоне тут же отдается громогласным эхо в Сити-Чесс или в районе «Поля чудес». И как бы ни надувал спесиво щеки тот или иной известный деятель, народная молва безошибочно доносит – пил, стервец, и не единожды, «Тройной одеколон» вкупе с «Огуречным лосьоном», причем, прилюдно и не таясь.

Профессиональной репутации «признательные показания» повредить никак не могут; что заработал своими руками и головой, то – твое, оно никуда не денется. Ты хоть запейся в молодости, но если дело свое познал и разумеешь, выполняешь его качественно, как следует, то будь ты хоть ведьмаком, извергающим из ноздрей снопы искр, на основной продукции никакое позорное клеймо не появится! Другое дело, если окончательно пропиты мозги и утрачены рабочие навыки. Тогда можно смиренно сказать: